Зимняя вишня (сборник)

Валуцкий Владимир Иванович

— Товарищи, минутку внимания! — сказала стюардесса, входя в салон. — Наш самолет пролетает над озером Байкал. Мы идем на высоте девять тысяч метров со скоростью по рядка тысячи километров в час. Температура воздуха за бортом — минус шестьдесят градусов.

— Шестьдесят?.. — встревожился сосед Збруева, интеллигентный командировочный. — Такой мороз?

— Это вверху, — сказал Збруев. — А внизу — плюс восемнадцать.

Сосед взял у стюардессы бокал с водой, проводил ее восхищенным взглядом и подмигнул Збруеву:

— А?..

Збруев

покосился на девушку, но потом равнодушно отвернулся к окну.

— Не скажите… Все-таки красивая женщина — это… — сосед изобразил рукой нечто возвышенное.

— Между прочим, одному мужчине пересадили женское сердце, — сказал Збруев. — Так он сразу помер.

— Ну, это от несовместимости, — возразил командировочный.

— Вот и я говорю.

Командировочный с любопытством посмотрел на Збруева, потом спросил:

— Куда летим, солдат?

— К невесте.

— Как же так? — ухмыльнулся командировочный.

— По предписанию.

— М-да… — помолчав, сказал командировочный. — Дожили…

Стучит компостер, отбивая на литере Збруева очередную транзитную пересадку.

Летит над тайгой вертолет. Збруев примостился у окошечка на тюках почты.

Снова — удар компостера, неумолимый как рок.

Пробирается по зыбкой лежневке среди тайги автобус. Трясется на заднем сиденье Збруев…

И вот перед ним широкая таежная река, и матовые, как олово, волны разбегаются под тупым носом баржи-самоходки, груженной разнообразными землеройными машинами.

Збруев сидел на корме, укрывшись от ветра в ковше экскаватора, — тихий, обреченно смиренный. И не могли его вывести из этого состояния ни шумные бородатые геологи, расположившиеся на палубе со своими рюкзаками и теодолитами, ни местные женщины, зорко опекавшие любознательных ребятишек, ни мужчины в брезентовых робах, резавшиеся за его спиной в домино.

А чуть поодаль, здесь же, на поручнях баржи, — примостились ярославские ребята со своими балалайками.

Мы на свадьбе у героя Прогуляли до утра. Дефицитною икрою Заедали осетра. Молодая в белом платье Под серебряной фатой Поражала дивной статью И небесной красотой…

Между тем баржа сбавила обороты, стеклянные шары покатились из-под винта и вспенили воду. От крошечного причала к барже направилась лодка с двумя гребцами. А третий, что сидел на корме, приподнялся и крикнул, сложив ладони рупором:

— Збруев, Константин Яковлевич, есть тут?

— Есть, — отозвался Збруев, взял чемодан и пошел к трапу.

Лодка покачивалась на волнах под бортом. У Збруева приняли чемодан, помогли спуститься вниз.

Гребец оттолкнулся от баржи веслом, и лодка поплыла к берегу, а баржа снова обросла бурунами и двинулась дальше.

— Ну, здорово, ефрейтор! — сидевший на корме седой, крепкий мужчина протянул Збруеву руку. — Лукьянов, директор зверосовхоза.

—

А где Мария? — спросил Збруев. — Замуж вышла?

— Почему — вышла? Нет… — директор вздохнул. — Места у нас тут, брат, роскошь! Икру ложками едим. А пушнины — и говорить нечего. Хороший охотник у нас тут — на золоте, можно сказать, кушает…

— А Мария? — повторил Збруев.

— Вот с Марией хуже… — смущенно почесал в затылке директор. — Понимаешь, солдат… режь меня, руби голову — это я тебе писал! Сезон, понимаешь, хороших стрелков мало, задыхаюсь, еле план тяну… Дом тебе поставлю, заработаешь хорошо — только прости ты меня Христа ради! Не для себя стараюсь, для государства!

Збруев молчал.

— Ефрейтор, — забеспокоился директор. — Скажи ты хоть что-нибудь!

— А что говорить, — равнодушно произнес Збруев. — Все нормально.

— Как нормально? Не обиделся?

— А чего обижаться… К этому оно и шло. А карточка-то чья? — поинтересовался Збруев, вынимая фотографию.

— Карточка? — сказал директор. — Это целая история. Думал я, что тебе послать? Чтобы наверняка проняло. Артистку послать — узнаешь. И послал я тебе художественное произведение из Эрмитажа. Символ женской красоты и материнства. Мадонна Аве Мария!

Лодка приближалась к берегу, где, потеснив тайгу, стояло несколько бревенчатых домиков и виднелся причал. А на причале — ярославские ребята:

Не забыть еще сказать бы, Чтобы правду знал народ, — Совершилась эта свадьба Чуть попозже, в Н-ский год…

Как я дошел до жизни такой

В раннем детстве почти все пробуют перо. Перо — это образно говоря, а чаще всего карандаш, который первым попадает ребенку в руки.

Сейчас, правда, первым попадает ребенку в руки компьютер, где не нужно ни пера, ни карандаша, — но мое детство было раньше этих золотых времен.

И вот, едва научившись выводить карандашом печатные буквы, с зеркальным «Я» и с «И» в виде латинского «N» — мальчики и девочки моего времени уже слагали стишки и сочиняли рассказы.

Был и у меня такой, первый в жизни, рассказ, который назывался: «Волк, эй». Помню его дословно (что нетрудно): «Пошли мы в лес с Михой. Увидел волка и кричу: Миха, волк, эй!» Все. Размер произведения, собственно, определялся размером оборотной стороны обложки книги, на которой он был написан гигантскими (другими не умел) буквами, — а другого чистого листа для продолжения этой истории не было. С бумагой тогда, в конце войны, было сложно. Как и с книжками. Лично у меня тогда было только две книжки, и то не совсем для младшего возраста: «Марка страны Гонделупы» и «Школа в лесу». Содержание их плохо помню, зато их обложки, форзацы и вообще все свободные от строк и рисунков места стали для меня полем первых собственных литературных проб.