Зимняя жатва
Шрифт:
— Ни за что на свете, — отрезал парень. — Глупости. После двух-трех писем любая переписка сходит на нет. Каждый должен жить своей жизнью, старик.
Повернувшись спиной и продолжая насвистывать, Антонен вышел из дортуара, словно Жюльен перестал для него существовать.
Все последующие дни Жюльен часто бросал взгляд на висевшее над умывальником зеркало. Впервые в жизни он заинтересовался своей внешностью. Как он выглядит? Сильно ли изменился за пять лет? Узнает ли его мать? Перспектива остаться неузнанным пугала его больше всего. Ведь он приехал в пансион совсем малышом, а сейчас был уже подростком. Высокий, худой, с длинными руками, которые он часто не знал, куда деть, Жюльен нашел себя очень некрасивым. Пришлось раздобыть у Антонена немного аргентинской помады для волос и попробовать пригладить вихры,
Иногда отъезд из пансиона ему представлялся так: Леон Вердье приоткроет ворота и выставит его наружу без всяких церемоний, как выпускают из тюрьмы отсидевшего свой срок преступника. С фибровым сундучком он перейдет на другую сторону дороги и двинется навстречу неясному в утреннем тумане силуэту Клер. Кто заговорит первым? Она? Он? Что они скажут друг другу? Первые произнесенные слова в его воображении приобретали магический смысл. Иногда Жюльен видел их встречу во сне. Как-то ночью он переполошил весь дортуар криками: «Пароль, пароль!»
Но все произошло иначе. Однажды утром, прямо посреди урока латыни, мадемуазель Мопен вошла в класс и сказала, что его вызывает к себе директор, а сразу после беседы он должен подготовиться к отъезду. Жюльена бросило в жар. Он поднялся с места, оставив ручку и тетради на парте, так и не дослушав рассказа учителя о троянском коне и дарах данайцев, которых следовало опасаться.
«Все кончено, — подумал он, — я сюда уже никогда не вернусь». Он прошел между рядами парт, стараясь не смотреть в левый угол, где сидели старшеклассники, среди которых был и Антонен. Значит, вот так все и кончается, после стольких лет, проведенных в стенах пансиона. И пока он продвигался к двери, ему все время лезло в голову: «Бойся данайцев… бойся данайцев…»
— У тебя все в порядке? — поинтересовалась мадемуазель Мопен.
Жюльен ничего не ответил. Он думал о греках и деревянном коне, о ручке, которая, покатившись по чистой странице, оставила на ней жирную кляксу. Вот здорово, что на этот раз писали чернилами, а не карандашами, как всегда! Подходя к кабинету директора, он чувствовал себя провинившимся школьником, ожидающим заслуженного наказания: ноги ватные, гулкий стук сердца в груди… Как ему себя вести? Подойти к матери, поцеловать, броситься ей на шею? Нет, на это он не способен. Досадно, правда, что все случилось так неожиданно и ему не хватило времени напомадить волосы средством Антонена, жаль, что пальцы перепачканы чернилами, а одет он в нелепый серый халат, спускающийся ниже колен.
Он робко постучал в дверь. Леон Вердье тут же открыл. Судя по всему, как и Жюльен, он испытывал неловкость: нервно теребя цепочку часов, старик бормотал какие-то мудреные фразы, сопровождая их вымученными смешками.
— Вот и явился наш разбойник! — с напускной веселостью возгласил директор и закашлялся.
Клер сидела в старом кресле с истертой бархатной обивкой, предназначенном для посетителей. Она не сразу повернула голову в его сторону, а секунду помедлила — Жюльен успел заметить, как напряглась ее шея, — потом жадно, во все глаза, взглянула на него. Рот ее слегка приоткрылся, словно она долго бежала, а потом резко остановилась, с трудом переводя дыхание. Но первое, что сбило с толку Жюльена, — это короткая стрижка, никак не соответствующая облику матери, который он так часто представлял. — Жюльен? — нерешительно выговорила она. Не отдавая себе отчета, Клер произнесла его имя с вопросительной интонацией, и он понял, что мать хотела добавить: «Неужели это ты?» — но в последний момент спохватилась.
Никто из них не
К счастью, разговаривать не пришлось. Директор принялся рыться в каких-то бумагах, листать конторскую книгу, беспрестанно извиняясь, что, дескать, он не может дольше держать у себя «славного мальчугана».
Наконец они покинули кабинет, сопровождаемые хозяином, который все продолжал разглагольствовать. Мать и сын молча шли рядом, стараясь не касаться друг друга. По пути Жюльен заглянул в дортуар, чтобы забрать свой сундучок, почти невесомый без учебников. Как во сне, проследовали они по коридорам, пересекли вестибюль и, когда Вердье закрыл за ними ворота, остались одни, или почти одни, возле решетчатой ограды пансиона. На обочине дороги их ожидало такси, от которого распространялось зловоние.
— Послушай, — не глядя на Жюльена, сказала мать, — давай условимся какое-то время не разговаривать, ладно? Не стоит бояться молчания. Дадим себе немного времени, чтобы… привыкнуть друг к другу. Понимаешь? И пусть тебя не пугает, если ты с трудом представляешь, о чем можно со мной говорить, — это в порядке вещей. Самое лучшее — немного подождать… У нас впереди много времени. Я должна свыкнуться с мыслью, что ты действительно мой сын.
Жюльен, еще минуту назад боявшийся не сдержать слез, почувствовал, что превращается в ледышку, что он промерз с головы до пят, будто босым стоял на снегу. Лицо одеревенело, утратило способность менять выражение. Ему показалось, что он Буратино, безуспешно пытающийся стать мальчиком из плоти и крови.
Они сели в такси. Жюльен был так напряжен, словно соседнее сиденье занимала незнакомая женщина. Краешком глаза он изучал Клер. С дешевой, поношенной одеждой матери совсем не гармонировали изящные туфли. Ногти на руках обломаны, зато на запястье часы, которыми впору украшать витрину дорогого магазина. Это странное сочетание блеска и нищеты придавало ей вид аристократки в изгнании. Клер продолжала смотреть прямо перед собой, вытянув шею, чуть приподняв подбородок, и на этот раз Жюльен узнал ее профиль Нефертити, изящную линию нежно-розового носа. Он задержал взгляд на слегка подрагивающих губах матери. «Она знает, что я на нее смотрю, — подумал он, — и принимает правила игры. Теперь мы обречены разглядывать друг друга именно так — исподтишка, по очереди, когда другой не видит». В голове завертелись обрывки древнегреческих легенд: горгона Медуза, взгляд которой превращал человека в камень, Орфей, отправившийся за женой в ад, но не лишенный права обернуться под угрозой потерять ее вторично. Глупости, чушь какая-то…
«Ей тридцать лет, — повторял Жюльен про себя, удивленный, что не увидел лица, изборожденного глубокими морщинами. — Может, тридцать — не так уж и много?»
Но короткая стрижка матери по-прежнему вызывала у него неприязнь. Да и цвет волос не был прежним — он только что заметил. «Что ж, — с горечью предположил мальчик, — ей от этого, наверное, еще тяжелее, тем более что я сам так сильно изменился. Оставив в пансионе славного малыша, она получила обратно лопоухого подростка с острыми коленками. Нет ли у нее мысли, что при обмене она потеряла? Женщины предпочитают маленьких детей. Возможно, как раз в эту минуту Клер сожалеет, что за мной приехала». По обеим сторонам дороги тянулись необработанные поля, изрытые воронками от взрывов, мелькали полусгоревшие деревянные строения. Жюльен и не заметил, как позади остался Борделье. Вдруг он осознал, что даже не бросил последний взгляд на пансион через заднее стекло. Впрочем, разве теперь это имело значение? Опасаясь еще больше разочаровать Клер, он размышлял: если все-таки придется раскрыть рот, что сказать матери, чтобы не показаться идиотом. О чем заговорить, как выглядеть поумнее, чтобы она не смогла подумать: «Боже милосердный, он не просто урод, но еще и полный кретин. Что я буду с ним делать?»