Златая цепь времен
Шрифт:
Был такой самобытный философ В. Розанов, помнится такой его афоризм: «Коль судить по Фонвизину, то все мелкие дворяне Скотинины да Недоросли. Фонвизин, принадлежа придворной аристократии, смотрел с презреньем на провинциальных дворян. Но ведь на Альпы с Суворовым кто-то лазал!»
Наше положение, положение людей, пытающихся писать на исторические темы, знаете ли еще чем затруднено? Отсталостью представлений, сложившихся в XIX веке.
…Современные понятия об эволюции, генетика, биология, биохимия, атомная физика с ее особыми понятиями о пространстве… И прочее. Конечно, ответа на так называемые «роковые вопросы» нет и не может быть, но рамки раздвинулись,
Один из критиков упрекает меня за «Повести древних лет» — Новгорода еще не было. Это чушь, но звон идет. И дело не в Иванове, а в том, что Русь — не имеет истории: был город Глупов и ничего более. Поверьте, дело не в авторском моем самолюбии.
И вспоминаются слова Достоевского: «А власти, размахивая вслепую дубинкой, бьют по своим…»
8.VI.1966
*
Многоуважаемый Валериан Николаевич[60], так долго не отвечал на Ваше письмо по многим малым причинам и, коль быть искренним, главное — из-за большой значительности Вашего письма.
Отозваться простой благодарностью, следуя правилам вежливости, казалось мало. Вот и тянул. Так что не осудите слишком сурово.
На Византию я, когда писал «Русь изначальную», наткнулся как бы случайно. По свойствам характера моего я пишу без плана: что хочется сказать вроде знаю, а вот как? И форма приходит сама.
С «Русью изначальной» я знал, что кончу, должен кончить походом двенадцати сотен через Балканы на берег Эгейского моря. Это факт исторический, и меня поражала легкость самого рейда и его безнаказанность. Мне хотелось понять, почему этот поход прошел так легко, так безнаказанно. Хотелось понять. Чтобы понять, следовало заглянуть внутрь империи. Тут-то и пошло, и пошло. Были еще вопросы, почему христианство пришло столь поздно в Русь. И еще многое, целый клубок. До мелочей, до деталей. Например, возвращение двенадцати сотен с громадным обозом через горные места, через перевалы, через леса. Как можно насильно увлекать пленных? Шаг в сторону — и ушел, никакого конвоя не хватит.
Словом, сунул я голову во Второй Рим и вытащить назад не мог. Жадность одолела; и то хватаешь, и то. Да и понимаешь-то по-новому, недаром наша жизнь шла. Авторы были тогда интересные, а намеки милого мне Прокопия куда как понятны.
Меру я, конечно, не соблюдал. По объему хотя бы. Что за притча, книга о Руси, а наибольшая часть — Византия. Это весьма озадачивало редакторов, и рукопись шла трудно.
Из читателей меня никто не бранил, но некоторые, правда немногие, все ж сетовали: о Руси-де маловато по сравнению с Византией…
Но на читателей жаловаться мне не приходится никак. Забавно, что во многих библиотеках «Русь изначальная» исчезла. «Теряют». Библиотекарь рассказывает: «И люди серьезные. Приходят: потерял, так случилось, штрафуйте, виноват…»
А критики… Не нравится им, что мои русские не дикие. «Они ж были дикие, — мы, критики, знаем, а Иванов модернизирует, украшает». Что ж сделаешь тут?
11.XI.1966
*
Дорогой Дмитрий Иванович[61], большое Вам спасибо за добрый отзыв; хорошее читательское отношение к книге для нашего брата лучший подарок.
Вы говорите, что «Русь изначальная» не окончена. Это и верно, и не верно. Когда-то романы оканчивали
Был такой польский романист Крашевский. Он изложил в романах историю чуть ли не всю своей Польши. У меня на такое не хватает легкости пера. Вообще-то было замечательно пройти столетие за столетием… Но мне для каждой книги нужен какой-то внутренний толчок, а вызывать его сам — не умею.
Если все будет благополучно, то в конце года, может быть, выйдет еще один мой исторический роман — о временах одиннадцатого века, о Руси молодых лет Владимира Мономаха. Годы эти были цветущие для Руси, но тогда уже жил и действовал дед Чингисхана…
7.VIII.1967.
*
Дорогой Георгий Семенович, «Русь Великая» моя… Словом, очень и очень понимаю любое сомнение, не только сомнение профессионала — вне канонов. А в остальном дело идет благополучно: читающие просто «нарушений канонов» не замечают.
А вот насчет «идеализации» дело отнюдь не просто. Такой вопрос угнетает своей сложностью. Здесь — монбланы предрассудков и всяческих условностей. Водопровод, канализации, телевизор, понимаемые, конечно, в самом широком смысле, суть ли абсолютны? Большее или меньшее их наличие прямо ли пропорционально счастью и развитию личности?
За последние года три я всё толкался в понятие «отчуждение». Помните этот термин? Он ведь разработан не только в части превращения работника в товар, но и в части стирания личности до вещи. Отчуждение есть кризис отношений с объективностью, искажение отношений с реальностью до такой степени, что человека, что личность превращают не в цель, а в средство, либо личность самопревращается в средство — одно стоит другого. Скупой рыцарь Пушкина, многие герои «Мертвых душ» и так далее суть разного рода фетишисты, «отчужденные», а некрасовская старуха, изготовившаяся к смерти до последней черточки: саван, полтина для попа — личность…
Как Вам известно, я не философ, не проповедник, но для себя мне кое-что нужно: для позиции перед самим собой. Так вот, есть такой измеритель времени истории человеков: коэффициент отчуждения. Он же коэффициент соразмерности личности с обществом и т. д. А вы говорите — ванны… Вот Вам для размышлений.
Национализм двойствен. Его нарастание — факт для меня таинственный и многозначительный. Но после того как я с последней книгой сделал горизонтальный разрез эпохи по всему миру (в книгу не все попало) — прикрашивания по сравнению с другими у меня нет: сущее и бывшее познается в сравнении с другими. В частности, коэффициент отчуждения на той Руси был куда ниже, чем в другой Европе и в Азии.
27.II.1968
*
Дорогой и уважаемый Валериан Николаевич[62], вернувшись из отлучки, нашел Ваше письмо о «Руси Великой». Начну с благодарности за общую оценку. Мне повезло с Вами, ибо если и бывает изредка такой ценитель, то он обычно не пишет — такое у нас по самому характеру нашему как-то не водится. Посему права Ваши ничем не ограничены, мои же обязанности велики, ведь Вы обращаетесь к моей совести, и человеческой, и писательской. Вторую я ставлю выше: в личных высказываниях и поступках могу действовать сгоряча и отдавшись власти собственных предрассудков. Но коль дело идет в печать, но тут уж иное… И поверьте, что в дальнейших объяснениях нет моих писательских самолюбия и упрямства.