Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Шрифт:
– Ну здравствуй! – хрипло сказал он, дождавшись, когда за Пургасом закроется дверь. Сам же подумал: «Сейчас станет виниться». Ему не хотелось видеть сломленную Янку, он не мог представить ее жалкой, рыдающей, просящей. Он мог тогда пожалеть ее, но любить… Она бы тогда сама напомнила о своей вине и о том, что вина ее не подлежит сомнению. Он желал услышать сердечное сдержанное покаяние и убедиться, что не только он принял муки, но и Янка страдала. Но Янка все так же стояла, опустив вниз руки и наклонив голову. Василько поднялся и подошел к ней.
– Почему убежала? – спросил он, глядя сверху на чуть вздернутый
Она подняла лицо, и Василько приметил так ранее бесившую его упрямую решимость рабы. В ее глазах не было страха, они будто говорили ему: «Ты волен делать со мной все, что хочешь, но я не боюсь тебя и не раскаиваюсь».
Василько отвернулся. Бес зашевелился в нем и требовал выпустить нараставшие в душе гнев и обиду. Но Василько совладал с собой; помнил, как ему было стыдно, когда избил Янку. Он шумно заходил по палате, пытаясь совладать с тем сложным и бурным водоворотом чувств, который сейчас мутил душу.
Он хотел от Янки признания в том, что побудило ее к бегству из села, и в то же время боялся его; хотел благотворить ее и в то же время испытывал звериное желание грубо унизить рабу; хотел поведать, как тужил без нее, и опасался, что подобное откровение не вызовет у Янки сочувствия, а вызовет презрение и скрытое торжество.
– Пусти меня, господин, – тихо попросила она.
Василько сел на лавку и обхватил голову руками. Он не так мыслил встречу с Янкой. Сколько раз по-доброму думал о ней и испытывал затем сожаление и робкую надежду. Уйдет сейчас Янка, и навечно поселится в нем безысходная тоска. Его не покидало предчувствие, что теперь-то он наверняка больше не увидит ее. Потому он пересилил себя и решил заговорить прямо. Он улыбнулся и мирно сказал:
– Подожди, Янка! Может, больше не увидимся. Сядь подле!
То ли потому, что его слова были сказаны как-то по-особому дружелюбно, то ли потому, что его лицо выглядело смягченным и беззащитным, то ли Янка не осмелилась ослушаться, но она покорно села рядом с ним.
Настал желанный, неоднократно предвкушаемый Васильком миг. Янка была совсем близко. Ее сарафан касался его свитки, и он видел в этом доброе знамение. Плотная и теплая волна поднялась в его груди, и все происходившее за стенами палаты как бы утратило значимость перед тем, что он сейчас видел, слышал и ощущал. Янка казалась ему загадочной, неповторимой и желанной. Он был готов возносить ее, признавая особенность ее и свое ничтожество.
Слова, которые собирался только что сказать, вылетели из головы, волнение сковывало разум, горло будто перехватило удавкой.
– Зачем убежала? – хрипло произнес он, мучаясь, потому что сказал совсем не то, о чем думал.
– Видно, так Богу было угодно, – задумчиво сказала Янка.
– Угодно Богу, – повторил Василько, – угодно Богу… – Он внимательно посмотрел на рабу и увлеченно заговорил: – Ему много чего угодно. Сейчас ему угодно нашей погибели… А я не хочу жить, как Богу угодно, а желаю жить, как мне угодно! – Он заговорил далее примирительно: – Скажи: как жилось тебе без меня? Как оказалась на дворе Тарокана?
– Розно было, – едва слышно произнесла Янка.
«Видно, о дурном молвить не хочет, намаялась», – решил Василько.
Янка отвернулась, но ее лежавшие на коленях руки выдавали волнение. Пальцы не переставая разглаживали складки сарафана. Василько взял ее руку. Он
– Хотя ты и осрамила меня, а все же не могу тебя забыть, – признался он, решив быть откровенным. – Уж как я кручинился, искал тебя. О том только Пургас и Федор ведают. Когда Федор мне рассказал, что ты убежала к Воробью, белый свет для меня померк. Не было мне тогда утешения, и такая тоска взяла, что хоть в прорубь бросайся. Я пить без тебя стал, без роздыха, думал медом тоску залить. А все надеялся, что увидимся. Может, эта надежда помогла мне тоску осилить? А сейчас сижу перед тобой и дивлюсь: в мыслях я тебе столько любительных слов сказывал, а ныне куда подевались они?.. Как с тобой быть, ума не приложу. Хоть ты раба и за твое бегство надобно тебя наказать немилосердно, не могу взять греха на душу. Простить тоже не могу: много я сраму через твой побег принял. Как подумаю, что тебя другие ласкали, как ты на те ласки отвечала, лютым зверем становлюсь. Выгнать тебя вон?.. Куда пойдешь? Время сейчас не то. И не по-христиански это, потом сам себе не прощу. Да и как я тебя погоню, коли у меня одна осталась в жизни отрада: на тебя поглядеть. Так бы и зрел с утра до ночи.
Василько внутренне сжался в ожидании ее слов. Но не мог до конца совладать с собой, чувствовал, как в душу настойчивым татем лезет уязвленная гордыня. Опять принялась досаждать коварная мысль: «Да перед кем же я так расстилаюсь, душу обнажаю? Да как она могла убежать от меня?» Он пытался заглушить ее, но она крепко поселилась в его сознании, вызывая настойчивое желание уязвить женку и потешиться над ней. Вдобавок он никак не мог отделаться от предчувствия, что происходящее сейчас уже было с ним и все опять выйдет нелепо и неуклюже.
– Не знаю, верить тебе или нет. То ты так возглаголишь, словно я не раба бесправная, а боярская дочь, то продать меня помышляешь, – чем больше Янка говорила, тем отчетливей на ее лице проступала выстраданная боль, тем резче, злее и уверенней звучал ее голос. – Ты у меня совета спрашиваешь? Это у рабы бессловесной! Да я ведь хуже скотины: ту побьешь и боишься, что околеет, а обо мне незачем печалиться. Помру, другую прикупишь!
– Замолчи, замолчи! – вскричал Василько. Он только что открыл Янке свои душевные язвы в надежде, что она исцелит их. Но облегчения не произошло, его слова не вызвали у рабы жалости к нему, а посеяли раздражение. Василько почувствовал себя так, словно он, находясь на краю пропасти, позвал Янку помощи ради, но она, вместо того чтобы дать ему руку, толкнула вниз.
Очи ее сделались холодными и с такой ненавистью жгли Василька, что он поостерегся смотреть в них.
– Ты совета у меня спрашиваешь? А раньше спрашивал, когда для потехи рабой на свой двор взял, когда бил? Или ты думаешь, что я бесчувственная такая, как все? Только помани, обогрей, накорми, безропотной и покорной стану! – Янка резко выдернула руку из ладони Василька и провела ею по своему лицу. Будто незримую паутину сняла. Она часто и глубоко задышала, из груди ее вырвался клокочущий звук. – У меня… как у всех, сердце есть… Кто меня спросил, что желаешь, о ком думаешь?