Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Шрифт:
– Когда хаживал? К какой Фекле?
– О том весь посад московский ведает. И ко мне, грешному, приходили добрые люди и сказывали: лезет твой Оницифор каждый Божий день в избу к кривой Фекле и блуду с ней предается.
– Не кривая она, и не Фекла! – вскричал Оницифор.
– А-а! Все-таки похаживаешь, старый хрыч, к чужим женкам, – довольно рек Василько – Попался! Ну, тебе за то на небеси сполна воздадут: как сдерут порты, как отхлещут по голой заднице крапивой. Враз ты кривую Феклу проклянешь да свой похабный нрав в придачу!
– Не ведаю я никакой женки! – в голосе Оницифора слышалось отчаяние.
– Обо мне не спрашивай, – внезапно переменил тон Василько. –
– Все сделаю по-твоему, – заверил Оницифор и обиженно засопел.
Они вышли на опушку леса, и перед ними открылось зеленое и чистое поле, полого поднимающееся на гребень холма. Поле выглядело настолько ровным и зеленым, что казалось сотканным преискусной мастерицей.
Василько и Оницифор остановились, хотя никто и ничто их не задерживало. Все вокруг: и ветер, и робкое птичье пение, и раздражавший комариный зуд, и другие сторонние звуки – смолкло в ожидании чего-то донельзя величественного и сущего. Это согласное оцепенение природы, а также открывшийся перед ними простор заставили Василька и Оницифора тоже безмолвно ожидать того, что они уже не раз видели, но не так, в другом месте, и в другом состоянии духа.
Из-за гребня холма показался солнечный круг, который на чистом небе казался ярче и больше. Его золотистые лучи легко пронзили чистый и податливый воздух, упали на землю, коснулись деревьев и украсили их. Весело запели птицы, заиграло красками и заманило зелено поле, оживился лес. Тепло постепенно забило утреннюю свежесть. На душе и у Василька, и у Оницифора стало так хорошо и спокойно, что напрочь забылись усталость, татары и вместе с ними все мирское зло. Будущее представлялось им не иначе, как безмятежным, в добрых трудах и согласии с людьми.
– Хороша ты матушка Русская земля! – не столько с восхищением, сколько с умилением произнес Василько. – Смотри и запоминай, Оницифор. Только беречь ее нужно от бедовых и дурных голов, а то все пожгут, все испоганят… Как будто дымом потянуло? – встревожился он, глубоко втягивая в себя воздух и закинув вверх голову.
– Да это твою пустошь татарин запалил, – догадался Оницифор.
– Быстро они… – с сожалением сказал Василько и, печально вздохнув, предложил: – Ну, побредем уж.
Они покинули опушку, пошли полем.
– А птицы-то, птицы-то как распелись, – Оницифор с улыбкой поглядывал по сторонам.
– Если бы не татары – сейчас бы сам запел… Как же это я запамятовал поведать им, какие травы жене посла надобны? А ведь обещал, – сокрушался Василько.
– О чем печалишься: татары нас убить хотели.
– Все одно: раз обещал, исполни! Опять согрешил. Прости, Господи, неразумного и заносчивого раба твоего Вассиана!.. И Янку мне ох как сейчас жалко стало, хоть плачь. Ведь нелегко ей придется, голубушке!
– Кто такая?
– Да так… знавал когда-то, – неохотно рек Василько и тут же быстро поправился: – Еще до гибели Москвы.
Беглецы не заметили, когда стояли на опушке, затаившегося зайца. Зайчишко, серенький подергивающийся комочек, сидел на задних лапах и, высоко подняв длинные и заостренные уши, ловил пугавшие и странные человеческие голоса. Он еще загодя почувствовал людей, насторожился и спрятался под низенькой пушистой елочкой. Ему было жутко и любопытно слушать их. Немного сдерживало его волнение то, что люди беседовали мирно и тихо, без бросающего в дрожь крика, и что они стали удаляться. Вскоре зайчик перестал различать их голоса среди звуков просыпающегося леса. Он скакнул
Эпилог
Во Владимире Янка женила сына на дочери знатного и богатого боярина великого князя владимирского. Но к ее удивлению, ни ожидаемого успокоения, ни новых желаний она не почувствовала. Сын же так увлекся молодой женушкой, что все менее и менее оказывал матери должное внимание. Янка почувствовала обиду и, что особенно ее удручало, одиночество. Она часто сравнивала свое состояние с тем душевным состоянием, которое было у нее, когда она оказалась рабой Василька. Но если тогда она была молода, и голос, будто находившийся внутри нее, уговаривал не отчаиваться, указывал на то, что она хороша собой и что все у нее впереди, то теперь молчание внутреннего голоса указывало, что ей не на что более надеяться и ее кончина не за горами. Янка замкнулась в себе – животная боль уступила место душевной. Однажды Янка поняла, что более никто и ничто не удерживает ее на земле. На пути из Владимира в Орду Янка умерла.
Опечаленный потерей жены ордынский посол, вскоре после возвращения в Орду, был оклеветан недругами и попал в немилость к хану. У посла отобрали имение, рухлядь, табуны коней, скот, отогнали слуг, наложили на шею колоду и вскоре удавили.
Сын Янки, Якуб, вместе с молодой женой бежал в Причерноморские степи к Ногаю и служил ему верой и правдой не один десяток лет. На исходе жестокого века он принял вместе с Ногаем смерть от меча удалого и недалекого русского воина, пытавшегося заслужить милость всесильного царя Золотой Орды. Один из сыновей Якуба, внук Янки, пришел на службу в Москву. Его потомки стали боярами московских царей.
Оницифор, как и предсказывал Василько, прожил долгую и трудную жизнь. Если поначалу о нем говорили как о ближайшем родственнике старца Вассиана, то затем стали о нем молвить не иначе, как о добром и работном человеке. Еще сказывали, понизив голос, что он во время Батыева погрома убежал из татарского полона, а затем, много лет спустя, обманул лютого ордынского посла. Умер Оницифор в одночасье, без предсмертного томления. Хоронили его всем посадом, много плакали о нем за доброту его.
Василько же при помощи Оницифора срубил в своем бывшем селишке монастырек. Молва о бескорыстии и целительстве Василька долго разносилась по окольным селам. Но через десять лет он ушел из монастыря и пропал. Никто доподлинно не ведал, отчего старец покинул родной край. Сказывали о нем розно: то ли не ужился с братией старец, то ли разругался он с митрополичьими людьми; иные молвили, что наскучила ему эта земля и пошел он вниз по реке искать ту сказочную, дивно украшенную и свободную сторонушку, о которой слышал еще в детстве от матери. Пытались узнать о судьбе Василька у Оницифора, но тот отмалчивался.
Правда, на Москве однажды о старце вспомнили. Будто уже покойный боярин владимирский Михаил, тот самый, что в свое время наместничал на Москве и однажды возил к старцу Вассиану грозного царева посла, перед смертью своей проговорился. Видел-де он в самом Сарае, на паперти православного храма, одного христианина, кормящегося именем Христовым. Он был так ветх, грязен, уродлив и косноязычен, что на него нельзя было смотреть без мерзостного содрогания; но предсказаний его боялись и христиане, и басурмане, и даже царевы люди, и прочее поганье. Померещилось боярину, что этот опустившийся человек и есть старец Вассиан. Но все добрые мужи ведали, что боярин Михаил был охоч на многие небылицы и негожие словоплетения. Потому на московском торгу почти никто не поверил былым боярским россказням.