Злополучная лошадь
Шрифт:
А волейбол! Кто только не приходил играть: Кукрыниксы, Раскин, Бродаты, Ардов, Катаев, Олеша…
После праздника в Тушине к нам приехали гости — летчики. Пришли Кукрыниксы. Решено было устроить волейбольный матч по всем правилам. Бродаты, который не умел играть, был назначен судьей, и ему дали настоящий свисток. Нас, детей, заставили подмести площадку и расставить скамейки — пришли зрители.
Втайне я надеялась, что меня тоже примут. Когда не хватало игроков, звали меня. Я умела довольно хорошо играть. Но меня не только не приняли, но
Спустя несколько лет папа писал мне из Усольлага: «Потерпи еще, родная, немного, и ты будешь гордиться своим папкой… Мы еще поиграем в волейбол (правда, теперь я еще несколько не в форме, но это пустяки)».
* * *
… Предстояло солнечное затмение. Отец готовился к нему заранее. За несколько дней до события он договорился с летчиками учебного аэродрома о том, что мы будем смотреть затмение с летного поля. Конечно, можно было обойтись крышей или окном, но отцу хотелось обставить все как можно интереснее.
И вот мы идем по поселку. Нигде ни души. Еще темно, холодно и таинственно. Честно говоря, самого затмения я не помню, но вся подготовка к нему, ощущение тайны остались со мной навсегда.
После затмения летчики немного покатали нас на самолете. Правда, по земле…
* * *
Папа никогда меня не наказывал. Но один раз мне здорово попало.
Папа купил новый фотоаппарат и снимал все подряд. Целый день он меня подлавливал и сделал много снимков. Разложив негативы, чтобы просохли, папа пошел работать.
Вечером он собрался печатать, и — о ужас! — вместо негативов лежали чисто вымытые стеклышки. Я хотела помочь, за что папа очень больно меня отшлепал и поставил в угол на полдня.
Потом мама мне рассказала, как ему было жалко не негативов, а меня. Но характер он выдержал, и я больше никогда не совалась в его дела.
* * *
1940 год. Наше последнее лето на Клязьме.
Ночь. Дом спит. Поют соловьи. Так тепло и уютно. Я сквозь сон слышу музыку. Горит настольная лампа, и папа, склонив голову, рисует.
И вот в такую ночь они пришли. 22 июня. В четыре часа утра.
В одно мгновение была сломана жизнь.
Начался обыск. Летело все: рисунки, книги, постели. Они вывалили все из шкафов. Обшарили даже общую кухню.
В Москве оставили нам одну комнату, две другие опечатали. Нюра от нас ушла, и мы с мамой остались совсем одни. Телефон замолчал.
Во дворе детям не разрешали ко мне подходить. В школе шушукались за моей спиной. Учителя меня почти не спрашивали.
Мама ходила в Бутырки, как на работу. Наконец разрешили передачи и деньги (25 рублей). Мама оживилась: «Если принимают, значит, жив».
* * *
В
В Саратовской тюрьме он сутки просидел с одним замечательным человеком. Отец часами слушал его рассказы о дальних путешествиях, о замечательных открытиях ученых. Отец всегда вспоминал о нем с благодарностью и восхищением. Это был Николай Иванович Вавилов. Человек, которого знает весь мир.
Из Саратова отцу опять предстоял тяжкий путь на Север, в далекий Соликамск, где он провел долгие восемь лет.
* * *
В день моего шестнадцатилетия в дверь постучали. На пороге стоял незнакомый человек в ватнике: «Мне нужна Ирочка. Я привез ей подарок от папы».
Развернув рулон, мы ахнули.
На фоне Голубого неба и распахнутого окна на столе стоял хрустальный стакан, в котором были белые розы. Они были мокрыми то ли от росы, то ли от слез. Как смог он все это написать там, где мрак, холод и смерть? Как же надо было любить жизнь, чтобы не забыть, что в мире есть красота, цветы, небо!..
* * *
Приближался срок освобождения отца. Мы ждали телеграмму. Я боялась только одного, что я его не узнаю. Представляла его старым, беззубым.
И вот звонок! Телеграмма. Встречайте. Поезд такой-то. Вагон не указал.
Я настолько все это хорошо помню, что постараюсь все рассказать по порядку.
Была почти зима. Очень холодно. Мы приехали задолго до прихода поезда. Платформа, к которой должен подойти поезд, почти пуста. Кое-где стоят такие же, как мы, встречающие. Ждут молча.
Наконец объявляют, что поезд к платформе не подойдет, а остановится где-то на путях. И вот вдалеке показался поезд. Все попрыгали на рельсы и пошли ему навстречу.
Подойдя к паровозу, мама остановилась: «Будем ждать здесь, тогда не пропустим».
И вот навстречу идут люди, большинство в ватниках, ушанках, с деревянными чемоданами. Почти все прошли, а папы нет.
А в самом конце поезда стоял он и, боясь нас не увидеть, пережидал, пока все пройдут.
Мама, схватив меня за руку, пошла навстречу папе. Бежать не было сил. Ноги подкашивались, и мы шли еле-еле.
И вот я чувствую папины руки, слышу его голос. Мы стоим обнявшись. Смеемся и плачем.
Помню первые папины слова: «Катя, ведь я говорил, что Ирка наша похорошеет. Видишь, она превратилась из гадкого утенка в хорошенькую обезьянку».
Мы идем, я забегаю вперед и снова смотрю: нет, такой же, тот же чубчик из-под шапки, та же походка, а главное, улыбка. Папина, ротовская, от уха до уха…
Никита БУЦЕВ
СОЛИКАМСКИЕ ПОМИДОРЫ