Злой Октябрь
Шрифт:
– К председателю.
– Так это тебе во второй етаж, а тут – неча…
На втором этаже я открыл дверь с приклеенной бумажкой, на которой значилось: «Придсидатель Совета».
«Придсидатель» пил чай с сахаром вприкуску, куски от сахарной головы он откалывал рукояткой маузера. На меня он взглянул как на пустое место, и невозмутимо продолжил свое занятие. Несмотря на грозный маузер в его руке и на пурпурный бант в петлице, по висевшему на стуле белому фартуку с бляхой я понял, что это и есть тот самый старший дворник Макеич.
– Что ж это вы развели вонищу? – начал я прямо с порога. – Неужели самому-то не гадостно?
Теперь
– Мне что же, прямо в Петросовет звонить? – не вытерпел я.
«Придсидатель» ухмыльнулся:
– Звони, звони, гражданин, коли такой борзый. Вон и аппаратик тебе. – Он кивнул на телефонный аппарат, стоявший у него на столе рядом с сахарной головой. – Только подожди малость, когда заработает.
Тут я увидел, что аппарат – это просто украшение стола, от него не тянулись никакие провода, так что ждать мне пришлось бы до второго пришествия.
Он произнес еще какую-то маловразумительную тираду насчет буржу'aзии, пролетариев и Николашки Кровавого, только-то при котором оная буржу'aзия имела право на свежий воздух. Никаких ответных аргументов, чтобы пробиться сквозь его революционную демагогию, я не имел, кроме самого последнего. Я достал из кармана золотой полуимпериал с изображением того же ненавистного революционному «придсидателю» Николашки Кровавого и несколько раз подкинул монету на ладони.
При первом подбрасывании «придсидатель» привстал и неуверенно почесал загривок.
При втором промямлил:
– Оно, конечно, надо бы и прибрать, а то и самим мочи нет…
При третьем подбрасывании случилось чудо преображения. Революционный «придсидатель» целиком оборотился в старшего дворника Макеича и заорал зычным басом, прозвучавшим для меня как музыка.
– Егорка, Мишка, Авдейка! А ну, живо сюда!
К этому моменту полуимпериал уже лежал у него в кармане.
В следующее мгновение на пороге появились те, кого он звал (один из них – тот самый любитель китайских ваз), и замерли на пороге, подобострастно глядя на своего повелителя. Да, похоже, в бытность свою старшим дворником этот Макеич крепко держал в узде дворников рангом пониже, кем явно и были прежде эти гнобители буржу'aзии. У меня мелькнул в голове вопрос: как будет делиться с ними Макеич, монета же одна. Но у Макеича, привыкшего, видимо, делиться с ними лишь подзатыльниками, такой проблемы не было, он просто рыкнул на них:
– Чтоб через пять минут все было убрато, поняли, дармоеды?!
В тех не сразу вошло осознание диалектики случившихся перемен, они все еще стояли с открытыми ртами. Тогда Макеич выругался в Бога, в душу и в мать и затем, кивнув на меня, сказал:
– Вон, сам товарищ… – Он взглянул на меня вопросительно.
– Хреномудров, – представился я.
– Да! Вон, сам даже товарищ Хреномудров уже обеспокоился!
Придуманная мною фамилия, как это не странно, произвела немалое действие.
– Кто ж знал, что ентот – сам товарищ Хре… – пролепетал специалист по вазам, но Макеич его перебил:
– А
Я тоже достал из кармана браунинг и тоже на всякий случай им помахал. Миг спустя те трое уже громыхали сапогами по лестнице.
– И чтоб в вазы мне больше не гадили! – крикнул я им вслед.
– Во-во! – поддержал меня «придсидатель» Макеич. И заверил: – Ребятки шустрые, не извольте беспокоиться, гражданин-товарищ Хреномудров, живо управятся. А вы – если чё – так сразу ко мне, очень даже будем рады.
Я прикинул, сколько у меня капитала, и пришел к выводу, что на ближайшее время относительно свежий воздух нам, пожалуй, обеспечен.
Ко времени моего возвращения Лежебоко преобразился даже больше, чем «придсидатель»-дворник. Он встретил меня хорошо одетый, чисто выбритый, с лихо закрученными кверху усами a l'a Иван Поддубный, опухлость лица была почти не видна, пахло от него неплохим одеколоном. И бутыли с самогоном на столе больше не было. Передо мной стоял подтянутый, огромного роста и богатырского сложения, привычный мне судебный следователь Савелий Игнатьевич Лежебоко.
– Вот таким вы мне куда больше нравитесь, – сказал я. – Кстати, и окно можете смело открывать, хоть проветрим немного.
– Неужто удалось? – поразился он. – Интересно бы знать – как?
Вместо ответа я подкинул на ладони еще один полуимпериал.
– Да, – согласился Лежебоко, – аргумент, хоть и не революционный, но вполне вещественный.
– Был и революционный аргумент, – сказал я и достал из кармана браунинг.
– Да, это они тоже понимают, – усмехнулся он, открывая окно.
В комнату хлынул почти свежий воздух. .
– Ну вот, уже можно дышать, – сказал я. – Если б еще и в комнатах прибраться…
Он отмахнулся:
– Да чего прибираться? Все равно убожество, чистый мизераблизм. Всей мебели – стол, пара табуретов да две кушетки. Были бы вы на моей прежней квартире на Екатерининском канале!
– А что же с той квартирой?
– Да выкинули меня из нее. Хорошо хоть не шлепнули сразу. Как узнали, что я при «проклятом царизме» судебным следователем был – так и выкинули. Там сейчас какая-то шишка из Советов с семьей проживает, говорят, друг самого Троцкого. А я – вот… – Он обвел рукой почти пустую комнату. – И мебель сейчас за керенки черта-с два купишь. Ну да ладно, чем богаты, тем и рады, надеюсь, не будете в претензии. А когда-то мы с женой…
– Так вы женаты? – спросил я.
– Был, – ответил он сухо. – Теперь – вдовец.
– И давно?
Некоторое время он молчал, наконец сказал:
– Ладно, сознаюсь вам, облегчу душу. Я тогда умолчал на заседании Тайного Суда… Ведь Лизанька, моя покойная супруга, была подружкой Таисии, последней жены Леднева. Я-то и не знал, что Таисия снова вышла замуж, да еще за такого злодея. В тот день она как раз пригласила Лизаньку яхту нового муженька осмотреть, вот Лизанька вместе со всеми и сгорела. А умолчал, чтобы вы там не заподозрили меня в предвзятости… Да нет тут никакой предвзятости! Такие подлецы, как этот Леднев, в любом случае на свете жить не должны.