Злой рок семьи Дарнуэй
Шрифт:
Вуд приветливо поздоровался со своими друзьями и после нескольких учтивых фраз перешел к главной цели визита осмотру фамильных портретов. Он попросил прощения за то, что позволил себе явиться в столь торжественный для семейства день. Впрочем, видно было, что их приходу рады. Поэтому он без дальнейших церемоний провел Пейна через большую гостиную в библиотеку, где находился тот портрет, который он хотел показать ему не просто как картину, но и как своего рода загадку. Маленький священник засеменил вслед за ними - он, по-видимому, разбирался не только в старых молитвах, но и в старых картинах.
– Я горжусь, что откопал портрет, - сказал Вуд. По-моему, это Гольбейн (2). А если нет, значит, во времена
Портрет, выполненный в жесткой, но искренней и сильной манере того времени, изображал человека, одетого в черное платье с отделкой из меха и золота. У него было тяжелое, полное, бледное лицо, а глаза острые и проницательные.
– Какая досада, что искусство не остановилось, дойдя до этой ступени!
– воскликнул Вуд.
– Зачем ему было развиваться дальше? Разве вы не видите, что этот портрет реалистичен как раз в меру? Именно поэтому он и кажется таким живым. Посмотрите на лицо - как оно выделяется на темном, несколько неуверенном фоне! А глаза! Глаза, пожалуй, еще живее, чем лицо. Клянусь богом, они даже слишком живые. Умные, пронзительные, словно смотрят на вас сквозь прорези большой бледной маски.
– Однако скованность чувствуется в фигуре, - сказал Пейн.
– На исходе средневековья художники, по крайней мере на севере, еще не вполне справлялись с анатомией. Обратите внимание на ногу - пропорции тут явно нарушены.
– Я в этом не уверен, - спокойно возразил Вуд. Мастера, работавшие в те времена, когда реализм только начинался и им еще не начали злоупотреблять, писали гораздо реалистичней, чем мы думаем. Они передавали точно те детали, которые мы теперь воспринимаем как условность. Вы, может быть, скажете, что у этого типа брови и глаза посажены не совсем симметрично? Но если бы он вдруг появился здесь, вы бы увидели, что одна бровь у него действительно немного выше другой и что он хром на одну ногу. Я убежден, что эта нога намеренно сделана кривой.
– Да это просто дьявол какой-то!
– вырвалось вдруг у Пейна.
– Не при вас будь сказано, ваше преподобие.
– Ничего, ничего, я верю в дьявола, - ответил священник и непонятно улыбнулся.
– Любопытно, кстати, что, по некоторым преданиям, черт тоже хромой.
– Помилуйте, - запротестовал Пейн, - не хотите же вы сказать, что это сам черт? Да кто он наконец, черт его побери?
– Лорд Дарнуэй, живший во времена короля Генриха Седьмого и короля Генриха Восьмого, - отвечал его друг.
– Между прочим, о нем тоже сохранились любопытные предания. С одним из них, очевидно, связана надпись на раме. Подробнее об этом можно узнать из заметок, оставленных кем-то в старинной книге, которую я тут случайно нашел. Очень интересная история.
Пейн приблизился к портрету и склонил голову набок, чтобы удобнее было прочесть старинную надпись по краям рамы. Это было, в сущности, четверостишие, и, если отбросить устаревшее написание, оно выглядело примерно так:
В седьмом наследнике возникну вновь
И в семь часов исчезну без следа
Не сдержит гнева моего любовь,
Хозяйке сердца моего - беда
– От этих стихов прямо жуть берет, - сказал Пейн, - может быть, потому что я их не понимаю.
– Вы еще не то скажете, когда поймете, - тихо промолвил Вуд.
– В тех заметках, которые я нашел, подробно рассказывается, как этот красавец умышленно убил себя таким образом, что его жену казнили за убийство. Следующая запись, сделанная много позднее, говорит о другой трагедии, происшедшей через семь поколений. При короле Георге еще один Дарнуэй покончил с собой и оставил для жены яд в бокале с вином. Оба самоубийства произошли вечером в семь часов. Отсюда, очевидно, следует заключить, что этот тип действительно возрождается в каждом седьмом поколении и,
– Н-да, пожалуй, не слишком хорошо должен чувствовать себя очередной седьмой наследник, - заметил Пейн.
Голос Вуда сник до шепота:
– Тот, что сегодня приезжает, как раз седьмой.
Гарри Пейн сделал резкое движение, словно стремясь сбросить с плеч какую-то тяжесть.
– О чем мы говорим? Что за бред!
– воскликнул он.
– Мы образованные люди и живем, насколько мне известно, в просвещенном веке! До того как я попал сюда и надышался этим проклятым, промозглым воздухом, я никогда бы не поверил, что смогу всерьез разговаривать о таких вещах.
– Вы правы, - сказал Вуд.
– Когда поживешь в этом подземном замке, многое начинаешь видеть в ином свете. Мне пришлось немало повозиться с картиной, пока я ее реставрировал, и, знаете, она стала как-то странно действовать на меня. Лицо на холсте иногда кажется мне более живым, чем мертвенные лица здешних обитателей Оно, словно талисман или магнит, повелевает стихиями, предопределяет события и судьбы Вы, конечно, скажете - игра воображения?
– Что за шум?
– вдруг вскочил Пейн.
Они прислушались, но не услышали ничего, кроме отдаленного глухого рокота моря; затем им стало казаться, что сквозь этот рокот звучит голос, сначала приглушенный, потом все более явственный. Через минуту они были уже уверены: кто-то кричал около замка.
Пейн нагнулся и выглянул в низкое овальное окно, то самое, из которого не было видно ничего, кроме отраженного в воде неба и полоски берега. Но теперь перевернутое изображение как-то изменилось. От нависшей тени берега шли еще две темные тени - отражение ног человека, стоявшего высоко на берегу. Сквозь узкое оконное отверстие виднелись только эти ноги, чернеющие на бледном, мертвенном фоне вечернего неба. Головы не было видно - она словно уходила в облака, и голос от этого казался еще страшнее: человек кричал, а что он кричал, они не могли ни расслышать как следует, ни понять. Пейн, изменившись в лице, пристально всмотрелся в сумерки и каким-то не своим голосом сказал:
– Как странно он стоит!
– Нет, нет!
– поспешно зашептал Вуд.
– В зеркале все выглядит очень странно. Это просто зыбь на воде, а вам кажется...
– Что кажется?
– резко спросил священник.
– Что он хром на левую ногу.
Пейн с самого начала воспринял овальное окно как некое волшебное зеркало, и теперь ему почудилось, что он видит в нем таинственные образы судьбы. Помимо человека, в воде обрисовывалось еще что-то непонятное: три тонкие длинные линии на бледном фоне неба, словно рядом с незнакомцем стояло трехногое чудище - гигантский паук или птица. Затем этот образ сменился другим, более реальным; Пейн подумал о треножнике языческого жертвенника. Но тут странный предмет исчез, а человеческие ноги ушли из поля зрения.
Пейн обернулся и увидел бледное лицо дворецкого, рот его был полуоткрыт, и из него торчал единственный зуб.
– Это он. Пароход из Австралии прибыл сегодня утром.
Возвращаясь из библиотеки в большую гостиную, они услышали шаги незнакомца, который шумно спускался по лестнице; он тащил за собой какие-то вещи, составлявшие его небольшой багаж. Увидев их, Пейн облегченно рассмеялся. Таинственный треножник оказался всего-навсего складным штативом фотоаппарата, да и сам человек выглядел вполне реально и по-земному. Он был одет в свободный темный костюм и серую фланелевую рубашку, а его тяжелые ботинки довольно непочтительно нарушали тишину старинных покоев. Когда он шел к ним через большой зал, они заметили, что он прихрамывает. Но не это было главным: Пейн и все присутствующие не отрываясь смотрели на его лицо.