Злой Сатурн
Шрифт:
А тут еще Горная канцелярия была недовольна:
«…как видим, не имея Указа, вступил в правление дел Пермского начальства, чего делать тебе, не окончив порученное, не надлежало…» — писали из Екатеринбурга Хрущов и Клеопин.
Целый день Андрей составлял ответ. Приложил копии распоряжений Василия Никитича, обязывавшие его оказать помощь Пермскому горному начальству. И хотя самому мало довелось заниматься ландкартами, отряды геодезистов, находившихся в его ведении, продолжали съемку.
«Надеюсь, ежели мне от болезни свободнее будет, весной закончить
— Неразумный человек, — покачал головой Хрущов, прочитав длинное послание Андрея. — Ссылается на Василия Никитича, а того не ведает, что обратный путь тому на Урал отрезан.
— Это как понимать? — удивился Клеопин.
— А вот так. Кабы в столице по достоинству ценили его, преумножающего славу Сибирских и Уральских заводов, послали бы разве подавлять башкирскую татость? Для такого дела сгодился бы полковник Тевкелев или майор Угримов. Майор бы даже предпочтительней был, поскольку умен и нет в нем свирепой жестокости, коей отличается Тевкелев.
Глава шестая
Зима с первых же дней грянула лютым морозом. Голая, обнаженная земля гудела и стонала под каблуками. Сухие, не успевшие слететь с берез одиночные листья шуршали под ветром, суля холода. Почти до николина дня не было санного пути, и тяжелые колеса телег громыхали по мерзлым колдобинам. А потом сразу тонко и страшно завыли бураны, переметая дороги сухим, звенящим снегом. Три дня и три ночи бесновалась зимняя непогодь. Когда же улеглись ветры и вызвездилось небо, в северной части горизонта заиграли яркие сполохи.
Никита Каркадинов, вернувшись с метеорологических обсерваций, долго и ожесточенно растирал окоченевшие пальцы, прежде чем смог сделать запись в журнале о полярном сиянии.
— Видать, лютая будет погода! — вспомнилась старая примета. Так и получилось. До самого конца держались морозы, пока в один день не сломалась зима. Понеслись над землей весенние ветры, а вместе с ними пошли вести из Оренбуржья.
Василий Никитич строил в степях крепости, создавал оборонительную линию. Оставленные в крепостях сильные гарнизоны тушили пламя восстания. Свирепствовал полковник Тевкелев. По его приказу пленным рвали ноздри и, ставя каленым железом клейма на лоб, отправляли вольных степняков добывать руду в глубоких шахтах.
Не один раз выговаривал Василий Никитич своему помощнику за излишнюю жестокость, а тот, бледнея от злобы, строчил на него доносы в столицу, обвиняя в пособничестве мятежникам.
И, видно, сдали нервы у начальника экспедиции, не боявшегося раньше вступить в открытый бой с самим Демидовым и многими царедворцами. В Екатеринбурге только ахнули, когда получили от Василия Никитича указ, по которому доставленный закованным в железо пленник Тойгильда Жуляков должен быть публично сожжен «за бунт и измену вере!»
У Хрущова, узнавшего про это, невольно вырвалось:
— Не пойму, как мог сей человек, почитаемый вольнодумцем и даже еретиком, назначить жесточайшую казнь за измену
…Черный смрадный дым, поднявшийся над местом казни Жулякова, долго висел над заводом. После того как вспыхнули облитые смолой дрова и из столба пламени раздался крик, полный отчаяния и боли, согнанные на площадь жители, прорвав цепь солдат, в ужасе разбежались по домам.
С того дня что-то надломилось в душе Санникова. Каждый вечер, вернувшись домой, он пил горькую, плакал пьяными слезами и, сжимая кулаки, грозил ими в темноте ночи.
С приходом весны Андрей почувствовал себя совсем плохо. Но, превозмогая болезнь, с утра до позднего вечера проводил в конторе Горного начальства.
Вернувшиеся со съемок геодезисты привезли кучу чертежей рудников, заводских земель, лесов. Сняли на планы речки, годные для строительства плотин. Все это надо было проверить, вычертить набело для составления генеральной ландкарты.
В один из дней, когда Андрей с Бортниковым остались в конторе одни, за окнами послышался стук колес, у крыльца остановилась карета.
Бортников выглянул в окно и от неожиданности выронил перо, поставив жирную кляксу на почти готовый чертеж. Андрей, собиравшийся выбранить ученика за неловкость, с удивлением отметил, как дрожат руки Ивана.
Бортников повернул помертвевшее лицо, сглотнул набежавшую слюну.
— Иди приляг. Я уж тут один управлюсь, — заботливо предложил Андрей.
«Мальчишка еще, а я его, как взрослого, вынуждаю к работе!» Андрей почувствовал себя виноватым. Повернувшись, чтоб убрать со стола испорченный чертеж, машинально выглянул в окно и увидел, как из кареты выходит высокий полный монах.
— Кого это принесло?
— Игумен Зосима Маковецкий, — каким-то чужим голосом ответил Иван.
— Зосима? Быть того не может! Хотя постой, пожалуй, он самый! — рассматривая поднимавшегося на крыльцо монаха, вспомнил Андрей.
— Войдите! — разрешил он, услышав стук в дверь.
В распахнувшиеся створки просунулась грузная фигура в черной рясе.
«Раздобрел-то как! Видно, монахам живется неплохо!» — подумал Андрей, вглядываясь в расплывшиеся черты лица бывшего однокашника.
— Во имя отца и сына… — благословил игумен.
Подойдя к креслу, с важностью опустился в него.
Помолчал, сцепив пальцы рук, сложенных на крутом животе. Склонил голову так, что окладистая рыжая борода прикрыла висевший на шее золотой крест.
— Чему обязан посещением? — вежливо осведомился Андрей.
Зосима повел на него выпуклыми, с красными прожилками, глазами, деланно вздохнул:
— Охо-хо! Гордыня тебя обуяла, не узнаешь старого сотоварища.
— Дружбы, сколь помню, меж нами не было. А теперь и вовсе не может быть. Я — человек маленький, а вы, монашество приняв, высоко вознеслись. Разные у нас пути-дорожки в жизни.