Злые песни Гийома дю Вентре : Прозаический комментарий к поэтической биографии.
Шрифт:
Смерть Сталина я, может, еще потому оплакивал, что я вот — дожил до того, что теперь будет (а что с нами непременно что-то будет в связи с этой смертью — не обязательно хорошее, но непременно что-то,— в этом никто не сомневался), а Юрка так и не дожил. Но это уж — нынешние мои домыслы и предположения…
Что жизнь недодала Юрке, она зато с лихвой выдала мне. Я говорю это вполне серьезно: объективно расценивая, количества счастья, выпавшего на мою долю за последующее десятилетие, хватило бы и на нас двоих. Мне остается лишь быть достойным такого счастья, что, признаться, не так легко. Москва, любимая работа, студенческая молодежь, которой я, кажется, все-таки нужен,— я не об этом сейчас говорю, это все могло быть так, а могло и как-нибудь
Я говорю о том, что вот носится сейчас по квартире Юрка-маленький, мой сын, задолго до своего рождения нареченный именем человека, на которого хорошо бы ему быть хоть капельку похожим… Я счастлив, что смогу рассказать Юрке-маленькому о Юрке-большом и о себе,— хотя бы вот этой рукописью, даже если не суждено ей будет стать книжкой всамделишной.
Юрка-маленький не с неба свалился, хотя, признаться, в его появлении на свет участвовали какие-то не до конца понятные силы. Одной наукой тут, в общем, мне не обойтись — придется и вам принять на веру объяснения, не лишенные мистических туманностей.
Света — моя жена и соответственно мама Юрки-маленького — вышла замуж… за идеального человека (а не за меня, каков я есть на самом деле). И познакомилась она с этим человеком задолго до нашего с ней знакомства. Было это на тесных нарах в женском бараке, на Воркуте. Накатавши тачку с глиной или доведя себя до соответствующего состояния иными полезными занятиями, девчата и женщины расходовали 'избыток сил… на поэзию. Вспоминали и читали друг другу, вероятно, всё подряд — пока однажды, исчерпав запасы классики и современности, одна из них не стала припоминать сонеты дю Вентре — ну да, в нашем переводе: другого-то отродясь не было. И надо же было, чтобы чтица хорошо знала обоих переводчиков,— сами понимаете, она слегка романтизировала нас. Ну, 9 смысле силы духа и прочих эпитетов, обладающих среди прекрасного пола какими-то особыми чарами.
Света, Светинька моя,— наслушалась на свою беду. Навоображала себе, как я позже догадался, этакий яркий, одухотворенный образ… И как только судьба нас свела воочию («судьба» вам не нравится? Но я ведь предупреждал насчет мистики!), она меня за муки полюбила, а я ее — ну, уж это даже смешно: ее просто нельзя не полюбить.
Короче: мы вот уже второй десяток лет — любящие друг друга супруги и восьмой год — любящие родители Юрки-маленького. И эту книжку, если хотите знать, надо бы посвятить именно Свете: если б не ее настойчивость, эта рукопись отродясь не состоялась бы, я бы ее все откладывал — на «потом»… Вот только для какого бы то ни было посвящения недостает второй подписи: Юрка-то не дожил и мне доверенности не оставил.
Как видите, при всем моем жизнелюбии мне не удается завершить свой мрачноватый труд безоблачно-счастливой развязкой. А уж как хотелось мне закрутить сладчайший хэппи-энд, закончить весело и даже подчеркнуто «облегченно» — это было бы так в духе дю Вентре, а уж Юрки — подавно! Но только Юрки уже нет, я теперь один за двоих — живу, люблю, пишу, работаю, хандрю, изредка пытаюсь острить, поглядываю по-прежнему на стройные женские ножки, ну и так далее. Нетто одному мне сочинить облегченную концовку?
И потом — я уже дедушка, мне порываются место уступить в общественном транспорте. Во всяком случае, я уже достаточно стар и мудр, чтобы не только понимать относительную (э, чего уж там: абсолютную!) слабость и неполноценность нашего дю Вентре, взятого вне контекста с конкретно-историческими данными его появления на свет, но даже радоваться нелицеприятной критике. И даже находить удовольствие в том, чтобы поделиться этой — казалось бы, сомнительной — радостью с вами.
Позвольте я напоследок познакомлю вас с такой критикой — с оценкой наших сонетов, принадлежащей перу одного из самых любимых и популярных наших поэтов, которого не одно поколение советских писателей искренне считает своим учителем. Эти сонеты попали к нему без нашего ведома, через другого талантливого и доброго человека, тем временем, к великому нашему горю, скончавшегося:
Еще надобно предупредить, что сонеты попали к автору нижеприводимого письма без заглавного листа, зато, вероятно, с избыточным устным комментарием — обо мне одном, поскольку Фрида Абрамовна Юрки не знала, да и о нем знала не больше, чем то, что он был «там» моим другом. По этой-то причине в письме речь идет обо мне одном — и поделом мне!
«Дорогая Фридочка! Что делать? Научите, пожалуйста. Сонеты Харона мне ужасно не понравились. Я ненавижу щегольство стилизацией, манерничанье, Гийомов, Агасферов, Обинье, Валуа, Мануциев, Амати, и Finita la commedia, и Quod erat demonstrandum, и Sic transit… Умом я понимаю, что кое-где есть и остроумие, и меткость, и мастерство, но для души мне это нисколько не нужно — мне скучны эти дешевые позы, этот моветон наигранного снобизма, эта мармеладная Гаскония. Мне так хотелось, чтобы все это было прекрасно,— но с каждой страницей книга становится все более чуждой мне. Даже острая тематика на стр. (…) и др. не примиряет меня с ней. И, кроме того, я, старовер, люблю, чтобы сонеты были сонетами. Эта труднейшая форма требует точных рифм. А здесь слово «сабо» рифмуется со словом «моего» (и «зубов»), слово «спасти» со словом «Стикс», слово «Нострадамус» со словом «руками». Есть крылатые слова, есть эффектные мысли, но — разве этого мы хотим от поэзии?
Не правда ли, как грустно? Я так хотел, чтобы стихи мне понравились. Надеюсь, Вы не сказали поэту, что они у меня. Умоляю Вас не читать ему этих строк. Скажите, что я болен (это правда!), что я уехал, ради Бога — ведь я не виноват,— помогите!
Ваш…»
Зная мой легкий нрав неунывающего оптимиста, Фрида Абрамовна последней просьбы не выполнила,— чем доставила мне неподдельное удовольствие, омрачаемое лишь сожалением, что и Юрке не довелось прочесть этот приговор. Вот уж кто бы повеселился! Юрка выучил бы его — да просто запомнил его наизусть с ходу, и всякий раз, как я стал бы что-то «редактировать», утирал бы мне нос подходящей цитацией — о, как он это умел!.. «Не очень надрывайся-то, — язвил он обычно,— не то доредактируешься, чего доброго, до того, что нас за настоящего дю Вентре примут…»
Я не разделял подобных опасений, я был, так сказать, выше этого… И вот судьба сжалилась надо мной и познакомила меня с поучительной, прелестной аналогией.
Марко де Грата — никогда про такого не слышали? В Миланском соборе, в самой глубине, справа от главного алтаря, в нише красуется невзрачное — нет, просто уродливое! — изваяние: святой Варфоломей. Вы догадываетесь, что само имя привлекло мое настороженное внимание,— я созерцал скульптуру, так сказать, во все глаза, вернул сюда гида и с пристрастием допросил его… Черненая бронза тщится выразить нечеловеческие муки, испытываемые тощим старцем, с которого живьем содрали кожу,— смотри на сей счет соответствующую легенду в Новом завете. Ребра и прочие косточки выполнены, насколько я могу судить, вполне грамотно (обладая добротой и объективностью нашего последнего рецензента, я непременно сказал бы: «Кое-где и меткость, и мастерство…»), однако никакой эмоциональной убедительностью или хотя бы впечатляемостью эта фигура почему-то не обладает.
Миланцы, и вообще-то охочие до шуточек, откровенно потешаются — не над святым, разумеется, а над бесталанным скульптором. И все же статую эту они и не подумают убрать или хотя бы спрятать от любопытных туристов — с какой стати?! Пусть не сумел ваятель выразить всех мук Варфоломея, зато он исчерпывающе выразил муки собственного тщеславия, снабдив постамент внушительными литерами: «Эту фигуру изваял не Пракситель, а я. Марко де Грата».
Вот так.
…Может, следовало бы и нашу книжку снабдить подобной надписью?