Злые ветры дуют в Великий пост
Шрифт:
— Да уж, дела… А что за отрава?
— Говорю же, марихуана. В ночь, когда убили учительницу, у нее дома выкурили по крайней мере один косяк.
— Это еще не значит, что наркота гуляет по Пре. Травку могли найти и где-то в другом месте.
— Ржавый, черт побери, кто из нас полицейский, ты или я?
— Погоди, погоди — ведь совсем не факт, что Пре имеет к этому отношение!
— Дело в том, что дом учительницы стоит недалеко отсюда, примерно в восьми кварталах, а Пупи был ее хахалем, только в последнее время у них, похоже, разладилось. Так вот, если травкой приторговывают здесь, у вас, она могла попасть и в Пре.
Кандито улыбнулся и жестом попросил у Конде сигарету; теперь у него были длинные острые ногти,
— Конде, Конде, тебе ли не знать, что приторговывают везде и всюду и не только травкой…
— О чем я и говорю! Но ты все же поспрашивай у своих, не пасется ли тут кто-нибудь из Пре — может, преподаватель, или ученик, или привратник — кто угодно. И выясни, не сидит ли на травке Пупи.
Кандито закурил сигарету и молча затянулся два раза. Потом улыбнулся и сказал, поглаживая усы и глядя Конде прямо в глаза:
— Значит, марихуана в Пре…
— Ты можешь в это поверить? Скажи мне, Кандито, разве в наше время такое было возможно?
— В Пре? Да ни в коем разе. Ну, были двое или трое оторванных, которые иногда зашмаливали косячок на тусовках с «Гномами» или «Кентом», а то закатывали колеса и заливали сверху ромом. Помнишь, как мы сами балдели на тех вечеринках? Но обходились без травки, а если кто баловался, то одной мастырки хватало на всю компанию. Обычно Белобрысый Эрнесто приносил, доставал где-то у себя в районе.
— Да пошел ты, неужели Эрнесто? — удивился Конде, вспомнив парнишку с кротким лицом и медлительной речью; одни считали его дураком, другие дураком в квадрате. — Ладно, это дело прошлое. Нам надо о сегодняшнем дне подумать. Так подкинешь мне наводку?
Кандито задумчиво рассматривал свои острые ногти. Ты не откажешь мне, думал Конде.
— Ну хорошо, посмотрю, что можно для тебя сделать. Только, сам понимаешь — по names, [16] как говорят агенты империализма.
16
Без имен (англ.).
Конде изобразил на лице милую улыбочку, намереваясь сделать следующий шаг:
— Ну, нет, брат, так не пойдет. Если дурь толкают кому-то из Пре, скандал будет что надо, да еще труп…
Кандито снова задумался. Конде все еще боялся услышать «нет» и был почти готов с пониманием отнестись к такому ответу.
— Я когда-нибудь погорю из-за тебя, так погорю, что меня уже ничто не спасет. А твоя помощь понадобится только для того, чтобы гнать муравьев у меня изо рта.
Конде перевел дух, отхлебнул рома и стал думать, как окончательно закрепить сделку.
— У меня к тебе еще одно дело. Я тут окучиваю одну телку… У тебя босоножки эти как, ничего получаются?
— Ну, это проще простого — только для тебя сварганю за полтинник. Или подарю, если ты сейчас на мели. Какой размер носит твоя цыпа?
Конде улыбнулся и обреченно покачал головой:
— Будь я проклят, если знаю, какого размера у нее лапка. — Конде пожал плечами и подумал, что в будущем, знакомясь с женщиной, прежде чем пялиться на задницу и на грудь, обязательно поинтересуется размером ее ноги. Разве угадаешь, когда может понадобиться подобная информация.
Самое первое любовное переживание Марио Конде было связано — как, наверное, у многих и многих — с детсадовской учительницей музыки, бледной девушкой с длинными пальцами, которая обдавала его своим дыханием, беря за руки и укладывая их на фортепьянные клавиши, а у него тем временем в каком-то трудноопределимом месте между коленками и животом нарастало чувство теплого нетерпения. Маленький Конде начал грезить воспитательницей во сне и наяву и однажды признался дедушке Руфино, что хочет стать большим и жениться
Что-то похожее на ощущения, связанные с этой женщиной, — или, вернее, на предчувствие женщины у пятилетнего мальчишки, которого дед Руфино водил с собой на все петушиные бои в Гаване, — возродилось для Конде в образе Карины. И дело не в буквальной схожести, поскольку от учительницы музыки память сохранила разве что нежные руки да белую кожу; речь шла скорее о замирании сердца, о чувственности, которая, как некое чудо, вырастает из туманной пелены постепенно, но неотвратимо. Спасения не было; Конде влюбился в Карину, как в детстве в воспитательницу, и теперь, глядя из темноты на ее дом, мог вообразить, как она, сидя в проеме открытого окошка, выводит на саксофоне бередящую душу мелодию и порывы неуемного весеннего ветра взлохмачивают ей волосы. А он, усевшись на пол, гладит ее ноги, обводя каждый пальчик, каждую косточку и впадинку, чтобы своими ладонями почувствовать каждый шаг, сделанный этой женщиной по земле, прежде чем она вошла в его сердце и осталась в нем… Кстати, какой размер у этих ножек — пять или, может, четыре с половиной?
— Держу пари, ее убил этот Пупи. Приревновал и убил, а перед этим трахнул.
— Не говори ерунды, так уже давно никто не делает. Послушай меня, это натворил один из тех психопатов, которые сначала избивают свою жертву, потом насилуют и душат. Я сам видел в кино, в прошлую субботу по телику показывали.
— Господа, господа, вы тут все расписали так, словно эта девушка была не школьной учительницей, а, скажем, оперной певицей, причем знаменитой. И убили ее не в собственной квартире, а на сцене, в кульминационный момент «Мадам Баттерфляй», на глазах у многочисленной публики…
— А пошли вы все к черту! — не стерпев, сердито бросил Конде улыбающимся друзьям.
Хосефина тоже с улыбкой на лице все это время вертела головой, следя за перепалкой, и поглядывала на Конде, будто говоря: они тебя подначивают, сынок.
— Нашли над чем потешаться, — промолвила она, вставая. — Пойду сварю кофе. А вы продолжайте валять дурака.
Тощий Карлос, Кролик, Андрес и Конде остались сидеть за столом, на котором, словно следы ядерной катастрофы, громоздились пустые тарелки, блюда, кастрюли, стаканы и бутылки из-под рома — остатки ужина, поглощенного четырьмя измученными голодом и жаждой всадниками Апокалипсиса. Сегодня Хосефине пришло в голову пригласить на вечер Андреса, фактически ставшего ее лечащим врачом, когда месяца три назад пожилую женщину внезапно одолели какие-то новые недуги. Как обычно, она учла совершенно непредсказуемую возможность того, что заявится вечно умирающий от голода Конде. Однако вслед за ним возник еще и Кролик — принес Тощему книги, объяснил он, а сам преспокойно уселся за стол и подключился, как он выразился, к мероприятию первостепенной важности, приправленному ностальгическими воспоминаниями четырех бывших одноклассников о школе, хотя они уже и вышли на скоростную дорогу, прямиком ведущую к сорокалетию. Но Хосефина не дрогнула духом — она непобедима, подумал Конде, наблюдая, как женщина с минуту стояла, схватившись руками за голову, потом улыбнулась, осененная потоком кулинарных идей, — разумеется, она сумеет накормить этих голодных волков!