Злые ветры Запада
Шрифт:
Изгиб ложбинки позвоночника с алмазной крошкой капель пота. Еле заметные, уже сходящие следы на покрасневшей и еще не остывшей коже. Поворот головы со слишком ранними морщинами. Покачивающиеся, спокойно висящие или задорно торчащие груди любых размеров и форм. Моррис любил женскую красоту и искал ее снова и снова.
Возможно, что именно из-за рисунков самих себя, настоящих, без прикрас, шлюхи любили Морриса еще больше. Ни одного листа, покрытого мелкими штрихами, у него не оставалось.
А еще он совершенно не хотел связываться с обычными девчонками.
Дуайт старался не спрашивать о его прошлой жизни, зная, что ответит товарищ. Чаще всего Моррис сплевывал, запихивал за щеку новую порцию табака и прикладывался к горлышку. Дуайт пожимал плечами и замолкал. Моррис жевал табак, глотал бурбон и смотрел на очередную женщину, продающую себя. Жадными голодными глазами. А еще Моррис никогда не умилялся детишкам. Даже самым милым из сопливых замарашек в обкаканных штанишках.
Привязываться к ним, необходимым каждому уважающему себя мужчине-христианину, нельзя. Моррис считал именно так. Многие осуждали его за это. Кроме «пустынных братьев». У каждого своя история и свои желания. Если товарищ не думает о семье, так что такого? А уж причины такого отношения их совершенно не интересовали, чему Моррис только радовался.
Потому что для Джимми купили клетчатый саржевый костюмчик и крепкие красные ботиночки. Джимми радовался и дудел в подаренную в довесок деревянную дудочку. Когда он хохотал, показывая первые вылезшие зубы, крупные, как у кролика, Мэри-Энн смеялась не меньше его. Моррис ощущал счастье и желание жить ради самой жизни. И кофейная кожа жены не раздражала, не заставляла злиться и звала притронуться к ней губами. Каждую ночь. А рисунки с ней Моррис хранил в нижнем ящике шкафа в подвале. Они ютились в самом уголке, прижатые друг к другу в плотной папке, не занимая лишнего места. Ведь свободное место принадлежало патронам, пороху, пулям и свинцу.
Когда Моррис возвращался домой, вечером, рассветными сумерками, редкими дневными часами, на полку шкафа тяжело ложились две кобуры, пояс с кармашками под патроны и значок, шелестевший цепью для шеи. Аккуратно стриженный блондинчик Моррис подавал надежды и состоял на хорошем счету у шерифа. Огромного, лоснящегося темно-шоколадным лицом Оливера Мартина Дюморье. Чифом у Морриса ходил самый настоящий, пробу негде ставить на его чернейшестве, ниггер.
Случись такое лет на десять с небольшим пораньше, Моррис первым бы плюнул в того, кто сказал бы про него такое. У него, Морриса, чиф – чистейшей породы ниггер?
Джеймс Алан Моррис родился в Орлеане. Но город не стал его детским садом, школой и колледжем. Всем этим вместе, объединенным под крышей, стала миссия Общества Иисуса. Отец Натаниэль подобрал светловолосого мальчишку на улице, когда тот прятался на задворках таверны «У Шейди». В Колонии, в самом настоящем аду для живых. Но перед этим Моррису пришлось несладко.
Луизиана пожинала плоды прошлого. Луизиана пропиталась ненавистью, болью и кровью цветных. Пусть и случилось это задолго до Бойни. Гнойник, зревший под ее благодатной почвой, не опал даже с отменой «Джима Кроу» к концу двадцатого века. Как и два столетия назад, все оставалось по-прежнему.
Ниггер тут, ниггер там. Даже
Маши тесаком от заката до рассвета, срубая упругие стебли, необходимые для дорогого тростникового сахара. Вытирай пот, градом катящийся по темной коже. Потроши с утра до ночи половину улова самого маленького рыбацкого судна, стоя по колено в склизких потрохах. Стой под моросящим южным дождем на остановке, дожидаясь автобуса до противоположного конца города. Уклонись от бутылки из-под «Корз», летящей в тебя из кабриолета, полного белых щенков.
Доберись до трущоб, где живет уже черт его знает какое поколение твоей семьи. Послушай, как плачет за стеной совсем еще молодая проститутка. Да-да, она сама выбрала свою жизнь. Но стоит ли вдобавок к нескольким баксам получать несколько ударов по ногам от сытых и совершенно обнаглевших копов-ирландцев?
Бойня не обошла Орлеан стороной. Она зацепила его, скрутив в плотный клубок страх и ненависть, чванство и гордость, жажду мести и тоску по лучшей жизни. Залив, взбурлив волнами, лишь помог. Река поднялась на три метра, заливая улицы и топя в темных водах не только жизни горожан, но и судьбу многострадальной Луизианы.
Белые отошли к портам. Цветные заняли сам город. К крови, проливаемой детьми Люцифера, добавились ее потоки из-за новой войны. Но время всегда и все расставляет на места. Вместо врагов из плоти и крови, а порой и без нее, пришли другие.
Эпидемия красной чумы прошлась по побережью Залива и берегам реки густой метлой. Коснулась всех: белых, черных, красных, желтых, метисов, мулатов, квартеронов и даже индейцев племени чоко, столетиями сидевших в лесах. Моррис выжил. Его семья – нет.
«Сахарок», «белячок», маленький и оставленный всеми, много ли шансов выжить? Особенно когда ты один? И когда вокруг мстит за прошлые прегрешения белых господ, бушует цветная многоликая толпа? Он выжил. Один.
Время пришло, и Луизиана села за стол переговоров. Торги прошли быстро. Время диктовало скорые решения. Цветные, те из них, что не смогли сбиться в кланы, вернулись на свои места. Вновь вооружились заступами, тесаками, мотыгами и отправились работать. Разве что бичами их лупили такие же черные, жаждавшие сладкой и сытой жизни, наркотиков, выпивки, белых шлюх и оружия. Взамен белые порты получали тростник, картофель, табак, свиней с курами и прочее, и прочее.
Между Орлеаном и портами Залива выросло несколько новых городишек, смешанных, разноцветных и разномастных. Отсюда выходили в поля, на фермы и в леса те, кто так и не смог стать сильными. Здесь оказался в свои семь лет маленький Моррис. Здесь он заработал первый шрам на лице, оставленный острым концом сухой палки. Такими его лупили сверстники, ютившиеся в хибарах вдоль реки.
Колония, мать ее. И никак больше никто и не называл протянувшиеся на мили муравейники из разваливающихся старых домов, сколоченных кое-как из чего попало хижин и просто лачуг, собранных из стенок ящиков, кусков кровельного железа и автомобильных рам.