Змееборец
Шрифт:
Первые строфы молчали, но дальше музыка заявила о себе настойчивей, чем слова. И только послушное серебро струн под пальцами могло смягчить жгучую боль, принять в себя и отпустить на свободу.
Что мешало машину направить в виражИли просто рвануть в тяжкий сон, темный бред,Но я слышу: «привет, сразу видно, что наш».Я, себя перебив, выдал верный ответ.Этот путь протянулся рукой над огнем,Куда мы идем?И придется ломать легковесный засов,Чтобы60
Стихи Джема
Он вслушался в отголосок музыки, привычно и придирчиво выверяя правильность. Новая песня не всегда… не всегда бывает сразу, от первого слова до последней ноты. Песню нужно шлифовать, оттачивать, доводить до совершенства, чтобы она проникала в душу ровно, как острый клинок, не оставляя рваных ран и уродливых шрамов.
Безболезненно – в самое сердце.
– В наши схемы не входит понятие «страх», – повторил Эльрик с кривоватой усмешкой. – Вот уж, правда. А еще нам ума недостает. Добрый вечер, командор.
Йорик заметил, как он вошел – вернулся с очередного занятия с Легендой, последнего на сегодня, поздно уже. Заметил, но был слишком занят, чтобы отреагировать. Поэтому только сейчас отложил гитару и встал, все еще не вполне вернувшийся к реальности, оттого слегка потерянный.
– Рейнен ие [61] , – произнес он. – Думаешь, насчет ума стоит уточнять прямо в тексте?
– Думаю, в любых стихах должна быть какая-то недосказанность, – серьезно сказал Эльрик. – А можно еще раз, сначала? Я не все слышал.
61
Рейнен ие (заролл.) – хороший (здесь: добрый) вечер
– Можно и сначала. – Йорик вновь взял гитару, – я тоже слышал не все.
Эльрик слушал внимательно, застыв в неподвижности, подобно Дхису, закостеневшему поверх его рукава красивым резным браслетом. А Йорик чувствовал себя заклинателем змей. Песня удалась, получилась правильно с первого раза, и свидетельством тому зачарованная неподвижность шефанго, чуткого ко всему, нарушающему лайах. Да, лайах. Это слово нельзя перевести, но люди попытались. И решили, что слова «красота» и «правильность» будут самыми близкими по смыслу. Это не так, ну да ладно. Не все ли сейчас равно, кто, что и как переводил с зароллаша.
Все равно.
– Это песня о том, что мы не вернемся, – проговорил де Фокс, медленно, как будто неохотно выходя из оцепенения.
– Но мы вернемся, – сказал Йорик. – Нам деваться некуда. К тому же, я понял сегодня, что хочу вернуться.
– На
– Да.
– Ты становишься настоящим шефанго, сэр Йорик Хасг. Говорят, мы стремимся домой, как перелетные птицы. Это инстинкт: даже если крылья подрезаны, все равно пытаешься взлететь…
– Говорят? – повторил Йорик.
– Этим и страшно изгнание, – тихо сказал Эльрик. – Все твое существо стремится на родину, и всем своим существом ты противишься возвращению. Ведь никто, кроме тебя, не может запретить тебе вернуться.
– Ты ничего не знаешь о тоске по дому, – Йорик аккуратно подбирал слова, – но ты знаешь о том, каково быть изгнанником. Так?
Эльрик молча пожал плечами.
Так они и молчали. За окном кружился, медленно и мягко падал крупный снег. Завтра он будет липнуть к лыжам, мешать идти, но сегодня, сейчас, снегопад казался торжественным шествием светлых, зимних духов.
– Де Фокс, – позвал Йорик, слегка встревоженный долгой тишиной и тем, как окончился, едва начавшись, их разговор. – Куда ты забрел? До чего додумался.
В ответ сверкнули белым звериные, хищные глаза.
– Расскажи мне, командор! Расскажи о Ямах Собаки. И о себе. Ты обещал, помнишь? Только расскажи с самого начала. Я хочу знать все.
Йорик помнил, почему решил уехать в Империю. Нет, он не поддался темному очарованию Анго, он, нелюдь, выросший среди нелюдей, знал иные чары, иное волшебство, и иную свободу. Но он устал от противоречий, устал от себя самого, а деться от себя Йорику было некуда. И тогда он подумал, что, может быть, среди созданий противоречивых по самой своей сути, найдется место и для него. Ведь нет же в мире никого более странного, чем шефанго. Нет никого более непонятного. По сравнению с ними не покажется противоестественной даже ублюдочная помесь эльфа и орка.
Но это было позже, это было лет через двадцать после того, как он покинул Айнодор. А с самого начала была комнатка перед личной молельней его матери. Занавес, отгораживающий молельню – живые, гибкие ветви юти, любимого дерева Каири Нура – был раздвинут, и Тэнлие видел, как переливается в лунном свете вода Источника.
Восходящая луна была светилом его матери.
Каждый из жрецов Нур служил в храме в свое время суток, назначаемое самим Каири Нуром. Мать Тэнлие уходила в храм на восходе луны, и луна освещала ее молельню. Сам Тэнлие еще не был достаточно взрослым, чтобы молиться не только за себя, но и за прихожан, однако месяц назад ему исполнилось одиннадцать лет, и Каири Нур назначил время его службы.
За высокими, от пола до потолка окнами молельни Тэнлие вспыхнул свирепый, яркий полдень, и звездным занавесом пала черная, ледяная полночь. Терминатор пролег по центру чаши Источника, рассек пополам молельню. И за несколько минут можно было закоченеть на темной стороне, за несколько минут можно было потерять сознание от жары на стороне светлой.
Впрочем, Тэнлие это не мешало. Холод бодрил, помогая не заснуть во время долгих медитаций, когда он учился говорить с богами, глядя им прямо в глаза, а солнце согревало, когда он замерзал настолько, что какое уж там сосредоточение – всех мыслей оставалось только о том, чтобы не клацать зубами на морозе.
– Орочья кровь, – сказал Элекео, брат матери, чья молельня освещалась полной луной в зените. – Он вынослив как настоящий маленький орк.
– Не говори глупостей, – резко одернул дед, – орки не выносливее нас, уж ты-то должен бы знать это.
Ну да. Они все это знали. Жрецы Нур вообще знали больше, чем другие эльфы, даже больше, чем Светлый господин и Светлая госпожа. Орки, и эльфы были первородными созданиями. Их творили разные боги, но первородства это не отменяло, как не отменяло и сходства. У них даже могли быть дети…