Змеелов в СССР
Шрифт:
Но их надо было попытаться увеличить. А то сдохну как цыпленок.
Я попытался выдавить из раны отравленную кровь. Но оттуда почти ничего не вышло. Яд гюрзы имеет в своем составе сильный фермент, способствующий быстрому сворачиванию крови. Я вынул нож и попросил профессора разрезать руку между пальцами. Он взял нож и сделал разрез, кажется, с большим старанием, чем это было необходимо. Но и это мне мало помогло. Меж тем, кисть руки уже заметно опухла.
— Пока ты еще в состоянии двигаться, — сказал Лобанов, — пойдем назад.
— Хорошо, но Вы бегите
Профессор убежал, а вслед за ним пошел по направлению к совхозу и я.
Я понимал, что отравление очень сильное, что яд действует с большой скоростью. За время отсутствия Лобанова я почувствовал слабость и вялость во всем теле. Заметно участился пульс.
Скоро я не смог идти и вынужден был присесть. А потом и прилечь.
Когда вернулся Лобанов, я уже не мог самостоятельно дойти до машины. Меня пришлось тащить.
На санитарной станции нас поместили в палате, где находились две заправленные койки с тумбочкой между ними. Вскоре сюда пришли врач — Архип Архипыч Мезенцев, с ним помощник — молодой симпатичный парень-туркмен и медицинская сестра Гульбэшер. Полный консилиум.
Интернационализм, однако. Как бы мне с такой национальной политикой не загнуться.
— Какая змея вас укусила? — склонившись надо мной, спросил доктор.
— Гюрза, — ответил я.
— Это точно?
— Абсолютно! — за меня авторитетно ответил профессор Лобанов. — Он же — змеелов. Так что… змей знает.
— Очень хорошо! — одобрительно сказал врач, рассматривая мою руку.
— В каком смысле? — не удержался я от вопроса. — Что змея укусила не Вас а меня?
— В том смысле, — пояснил он, — что к нам недавно поступила экспериментальная сыворотка «антигюрза». Вам очень повезло.
Ага! Как подопытному кролику. Но в моем положении выбирать не приходилось. Помирать мне еще рано.
Врач достал ампулу и, наполнив шприц, ввел мне сыворотку. Прошло немного времени и мне сделали второй укол, сердечный. Мне стало так легко, как будто не было никакого укуса. Должно быть в состав препарата входил наркотик.
Но мое облегчение оказалось временным. Яд подействовал на кишечник, то и дело возникали приступы тошноты, кружилась голова. Я пытался выпить немного воды, но организм не принимал ее.
К ночи мне стало значительно хуже. Еще больше участился пульс. Руку жгло как огнем. Опухоль по ней распространилась до локтевого сустава. Целую ночь возле меня дежурила сестра, подходил Лобанов и спрашивал о самочувствии.
Утром, обследовав меня, врач назначил мне капельницу, чтобы ввести физиологический раствор. Это сделала сестра Гульбэшер. Сердечные уколы почти не помогали. Меня бросало то в жар, то в холод. Я впадал в долгое забытье и приходил в себя лишь тогда, когда начиналась болезненная процедура с физиологическим раствором, восполнявшим потерю воды в организме.
На третьи сутки я начал терять сознание. Похоже, скоро финал. А когда сознание возвращалось, я долго не мог понять, где нахожусь. Профессор, медицинская
Ночью на четвертые сутки повторилось то же самое. А когда я пришел в себя, то почувствовал, что задыхаюсь.
«Значит сердце, — обреченно подумал я, — сдало окончательно». Фенита!
Ко мне подошел Лобанов.
— Что с тобой? — спросил он с тревогой. — Хуже?
— Дышать трудно. Задыхаюсь, — прохрипел я еле слышно.
Профессор о чем-то переговорил с сестрой. Та вскоре подошла ко мне и сделала укол, чтобы поддержать сердце.
Мне было душно, жарко. В висках стучало. Мой сон был похож на бесконечный бред малярийного больного. Перед глазами будто все время бушевало пламя, обдавая меня нестерпимым зноем. Оно то отступало, то приближалось почти вплотную. А когда мне стало совсем невмоготу, то я проснулся.
В комнате тускло горела лампочка. Напротив меня спал Лобанов. У входа, прислонившись к стене, дремала сестра. Я попробовал повернуться на бок и не смог. Я был так болен и слаб. Укушенная рука одеревенела. Сердце бешено стучало.
И в эту минуту — помимо моей воли — пришла ясная мысль, что я умираю, что смерть моя неотвратима. Я так испугался этой мысли, что весь покрылся испариной, и сердце сжалось от тоски.
«Человеку, ко всему равнодушному или совершившему какой-то подвиг, — думал я, — наверно, легче умирать. А ведь я так люблю жизнь и связан с нею тысячей невидимых нитей: за какую ни потяни — одинаково больно. И вот теперь эти нити — все до одной — будут оборваны, и я уйду во мрак и тишину».
А ведь раньше я вообще никогда о смерти не задумывался. Мне всегда казалось, очевидно, так же, как и большинству людей, что жить я буду вечно. И если кто умирал из родственников, близких или знакомых — даже тогда я относился к смерти, как к чему-то постороннему, не реальному и был почти уверен, что ко мне она не придет. А если и придет, то это будет не скоро.
Но вот произошел несчастный случай, — и смерть уже ждет меня. Такой облом. Человек предполагает, а бог располагает.
На этом мои печальные мысли оборвались и я уснул тревожным сном.
Утром меня разбудил негромкий разговор туркменского помощника врача и медицинской сестры Гюльбэшер, стоявших около моей кровати. Между прочим, в речи помощника доктора я явственно уловил слово «олер», относившееся ко мне. Что означает «умрет».
Вот же коновалы туркменские! Уже меня похоронили! А вот хрен вам! Не дождетесь!
Я открыл глаза и глухо, сухим, не послушным языком сказал по-туркменски, что умирать пока не собираюсь.
— Ах, яшули [Уважаемый]! Прошу меня простить. Я и не знал, что вы так хорошо уже владеете нашим языком. Ну, как вы чувствуете себя? Что с вашей рукой?
Я показал руку. Опухоль опала. Но чернота еще не прошла. Затем были измерены температура, давление и пульс.
— Откровенно говоря, — сказал мне помощник врача, — ваше состояние было очень тяжелым. И я рад, что вам стало легче. Но еще один сердечный укольчик вам не помешает.