Змеи. Гнев божий

Миклашевская Ольга

Продирающиеся сквозь облака солнечные лучи слепят глаза, заставляя щуриться и вспоминать, как мать любила лето и солнышко. У нее было правило: раз в год ездить в Грецию, в одно и то же место, останавливаться в одном и том же отеле и две недели греться на песчаном пляже. В этом году она тоже поступила так и вернулась какая-то особенно воодушевленная и вдохновленная. Глебу даже показалось, слегка помолодевшая.

Всхлип-другой… Но это не Кирилл плачет, а Глеба распирает от чувств, которыми ему не с кем поделиться. «Мужчины не плачут», – постоянно напоминала ему мать. Дело было даже не

в стереотипах о мужественности, а в том, что если бы Глеб начал распускать нюни каждый раз, когда пугался притаившейся за углом рептилии, то уже давно превратился бы в параноика.

Он еще раз краем глаза смотрит на брата. Кир – так он иногда называл его – где-то нашел черную рубашку цвета залежалого в домашней аптечке угля. Пиджак на нем сидит свободно, рукава почти закрывают некрупные аккуратные руки. Голова наклонена вперед, словно в молитве, и солнце падает на длинные белесые ресницы.

Сколько раз они уже стояли вот так, бок о бок, над материной могилой, не проронив ни слова?

Глеб с содроганием отмечает, что есть в брате что-то змеиное. Худой, изворотливый, с глазами блеклого голубого цвета, будто заволоченными матовой пленкой. Может, поэтому они никогда не были особенно близки. Даже сейчас, на материных похоронах, стоят друг от друга поодаль, как незнакомцы.

Когда все закончилось, Кирилл говорит:

– Ну, я поехал. – И протягивает брату руку, которая, как чертенок из табакерки, выпрыгивает из широкого рукава.

Поминок не будет. О них никто не позаботился, да и некого приглашать. Сейчас, думая о прошлом, кажется странным, что у матери никогда не было близких подруг. Она была так вежлива, всем улыбалась, могла разговориться с незнакомцами в очереди в магазине. Но, сколько Глеб себя помнит, к ним домой никогда не приходили гости. Даже Новый год они частенько отмечали вдвоем, в компании бутылки шампанского и телевизионного концерта с престарелыми звездами эстрады. Казалось, дотронешься до телеэкрана – и все осыпется прахом.

Она никогда не жаловалась. Ни что денег не хватало, ни что младший сын оказался с прибабахом. Все происходящее с ней она воспринимала как волю небес.

– Глеб?

Голос брата вырывает Глеба из водоворота воспоминаний. На какое-то мгновение он теряется и не может понять, где сейчас находится и кто этот стоящий напротив него щуплый человечек.

– А, да, прости. – Глеб хлопает брата по плечу, чем немного смущает его, и рука Кирилла тут же прячется обратно в пиджак.

– Ты, это, звони. Если деньги еще понадобятся или чего еще, – эхом доносится от уходящего к парковке Кирилла. Хотя, безусловно, он не имеет в виду ни слова из того, что говорит. Если переводить, выйдет так: «Никогда не связывайся со мной, что бы ни случилось».

Кир не видит змей. Он идет прямо по их скользким телам, наступает миниатюрными подошвами на их треугольные головы, и по сколотым плиткам растекаются маленькие мозги.

Если семья – это кровь и близость, то Глеб с Кириллом так же близки, как разнополярные магниты. Попытайся поцеловать другого в щеку, и его мистической силой оттянет на другое полушарие.

«Может, все к лучшему», – проносится в голове у Глеба. Но где-то глубоко

внутри прорастает зернышко правды: ему бы хотелось быть рядом с братом, даже если тот его боится.

Удаляющаяся по тропинкам фигура Кира становится все мельче. Он как будто тает на холодном осеннем солнце, а великоватый костюм постепенно поедает его живьем, пока наконец из ворота не остается торчать только небольшая белобрысая голова.

– Я тебя вижу, – бормочет Глеб, продолжая стоять и смотреть в уплывающего в закат брата.

Из-за соседнего надгробия с непропорционально большим крестом и фарфоровой фигуркой ангела у основания (как до сих пор не украли?) показывается девочка-подросток с морковной шевелюрой и таким плотным роем веснушек, что под ними почти не видно настоящей кожи.

Девчонка такая же тоненькая, как Кирилл, но эта худоба временная. Всего через несколько лет тело округлится, а черты перестанут быть такими острыми. Плечи опущены вниз, губы поджаты.

– Давно ты там стоишь? – спрашивает Глеб, а сам по-прежнему не отрывает взгляда от чугунных ворот, хотя там уже никого нет.

– Не очень.

Не дожидаясь приглашения, девочка крепко-крепко прижимается к его боку. От нее веет холодом, который чувствуется даже сквозь шерстяное пальто.

– Тебе не нужно пытаться ему угодить, – совсем не детским голосом говорит девочка. – Кстати, смотри, что я сделала.

В подставленную ладонь Глеба падает невесомый браслет из мулине болотно-зеленого цвета. Лишь по белым глазкам-бусинкам можно догадаться, какое существо призвана изображать эта поделка.

– Она кусает себя за хвост. Правда, здорово?

Глеб едва сдерживается, чтобы не отбросить шевельнувшую бочком рептилию. Отвращение настолько сильное, что тошноту становится практически невозможно сдерживать.

– Как настоящая, морковка, – щурится Глеб и возвращает зверушку обратно владелице.

В следующий раз он скорее прыгнет под поезд, чем прикоснется к этой мерзости. Только может ли он знать, что впереди его ждут вещи и похуже.

Февраль, 1994

– Ну и вонища тут у вас…

Эвелина пытается зажать нос, но дотянуться не получается: руки связаны слишком крепко.

– А ну заткнулась! – Надзирательница тычет ее указательным пальцем в плечо. Не больно, скорее, обидно.

– Нет, я понимаю, у вас бюджет ограниченный, все дела, – безмятежно продолжает Эля, как будто ничего не почувствовала, – но разве самим приятно жить в таком свинарнике? Про дизентерию слышали, нет?

Толстая приземистая надзирательница шумно выдыхает через нос, осознав, что девица над ней издевается. Она делает небольшой шаг в сторону и продолжает идти рядом, но уже не смотря на пленницу. А той только того и надо.

Резко дернувшись, Эвелина пытается сдать назад, но сил не хватает, чтобы вырваться из захвата двух здоровенных охранников с лосиными головами. Быстрое, хорошо отработанное движение рогами – и Эвелина вновь в импровизированной клетке.

– Можешь не пытаться, – довольно комментирует надзирательница. – Еще никому не удалось отсюда сбежать. А если когда-нибудь и удастся, то далеко он отсюда не уплывет!