Змей в Эссексе

Перри Сара

Ей вдруг подумалось, что все вокруг, под этим блеклым небом, сотворено из одной и той же материи – не совсем плоти и крови, но и не из земли. Там, где ветви отрубили от стволов, зияли раны, и Кора не удивилась бы, если бы пни дубов или вязов, мимо которых она проходила, принялись пульсировать. Кора представила, что она – часть этой природы, рассмеялась, подошла к дереву так близко, что услышала трели дрозда, и подняла руку: вдруг сочный зеленый лишайник затянет кожу между пальцами?

Неужели это было всегда – и чудесная черная земля, в которой утопаешь по щиколотку, и коралловая плесень, что вьется оборкой по сучьям под ногами? Неужели и птицы тоже пели? И с неба сеялась изморось, такая легкая, что буквально растворяешься в ней? Конечно, было, ответила себе Кора, и не так уж далеко от дома. Наверно, она и раньше смеялась в одиночестве, уткнувшись лицом в сырую кору дерева, и вскрикивала от восторга, залюбовавшись листом папоротника, но все это было так давно, что теперь и не вспомнить.

Нельзя сказать, чтобы последние недели выдались совершенно безоблачными. Время от времени ее охватывала боль, и в мучительно долгие мгновения, когда

Кора заново училась дышать, она чувствовала себя так, словно в груди открылась рана, ощущала внутри странное опустошение, будто какой-то жизненно важный орган был один на двоих с умершим и теперь медленно атрофировался за ненадобностью. В эти леденящие минуты она вспоминала не годы тревог, когда ей ни разу не удалось угадать его настроения или предвидеть, как и какие именно раны он нанесет ей на этот раз, а первые их месяцы, конец ее юности. Ах, как она была в него влюблена! Никто и никогда не мог бы любить сильнее. Она была слишком молода, чтобы устоять перед этим чувством, – ребенок, опьяневший от глотка вина. Он мерещился ей всюду, словно она долго смотрела на солнце, а когда зажмуривалась, в темноте перед глазами мелькали сполохи. Он был так мрачен, что, когда Коре удавалось его рассмешить, она чувствовала себя императрицей во главе армии; он держался с ней так строго и отчужденно, что стоило ему в первый раз ее обнять, как она тут же ему покорилась. Тогда она еще не знала, что это дешевые трюки дешевого трюкача: уступить в малом, чтобы выиграть в главном. И боялась она его в следующие годы так же, как прежде любила, – так же бешено колотилось сердце, так же не спала ночей и прислушивалась к его шагам в коридоре, страх пьянил ее, как любовь. К ней в жизни не прикасался ни один мужчина, и Кора не могла судить, насколько странна ее такая же податливость страху, как наслаждению. Она не знала любви других мужчин, а значит, не в силах была понять, естественна ли его внезапная холодность. Что, если она неизбежна, как отлив, и столь же неумолима? Когда ей наконец пришло на ум подать на развод, было уже поздно: Фрэнсис не смирился бы даже с тем, что обед подадут в другое время против обычного, так что любые перемены угрожали его здоровью. К тому же само присутствие мальчика, несмотря на все его пугающие ритуалы и необъяснимые перепады настроения, внушало Коре чувство, в котором она – единственном из всех – ничуть не сомневалась: он ее сын, и она исполнит свой материнский долг. Она любила Фрэнсиса, и порой ей казалось, что он тоже ее любит.

Ветерок стих, смолк шелест дубравы, и Коре почудилось, будто ей снова двадцать, будто ее сын, стиснув кулачки, только что с криком появился на свет. Его хотели забрать у нее, укутать в белую пеленку, но она взбунтовалась, и младенца оставили. Он вслепую нащупал ее грудь и присосался к ней с такой силой, что акушерка изумилась: надо же, какой хороший мальчик, умненький. Они часами смотрели друг на друга; сын не сводил с нее глаз – мутных, темно-синих, цвета сумерек, – и она думала: «У меня появился союзник, и он никогда меня не оставит». Шли дни, и Коре казалось, будто ее раскололи на части, рана эта вовеки не заживет, из-за сына сердце ее всегда будет беззащитным, но она об этом никогда не пожалеет. Она боготворила его, восторженно подмечала в нем каждую мелочь, любовалась, какая нежная кожа у него на пяточках – точно шелковая наволочка на подушке, часами щекотала их кончиком пальца, чтобы снова и снова увидеть, как он блаженно растопырит пальчики, – подумать только, ему нравится! Она доставляет ему удовольствие! Кулачок его походил на согретую солнцем ракушку, и она захватывала губами сжатые пальчики, удивляясь ему, его ручкам и ножкам, в которых таились такие сокровища. Но не прошло и нескольких недель, как глаза его словно зашорились, и Коре иногда казалось, что они действительно затуманились. Ее прикосновения причиняли ему боль или по меньшей мере приводили его в ярость, которую он не умел обуздать; когда она брала его на руки, он принимался вырываться, размахивал ручками, поцарапал ей веко острым ноготком большого пальца. Теперь не верилось, что когда-то они обожали друг друга. Растерянная и униженная Кора, чью любовь снова отвергли, научилась скрывать свои чувства, а Майкл смеялся над ее бедой: мол, с детьми возятся только простолюдины, и лучше ей препоручить воспитание няне и гувернантке. Шли годы. Она выучила привычки и характер сына, а он – ее. И пусть их отношения почти ничем не напоминали ту беззаботную любовь, которую Кора замечала между матерью и сыновьями в других семьях, все же их связь стала достаточно прочной, и это была их жизнь.

Кора шла вперед. Ледяной дождь и черная земля могли бы ввергнуть в уныние кого угодно, но в душе ее не было скорби об умершем. В горле забулькало, и она бессовестно расхохоталась, да так, что молчавшие дотоле птицы раскричались от испуга. Разумеется, Коре тут же стало стыдно, но она привыкла всю жизнь себя стыдиться, к тому же верила, что ей удается скрывать растущее счастье от всех, кроме Марты. При мысли о подруге (которая наверняка сейчас хмуро сидит в кафе, куда сбежала от очередной причуды Фрэнки, или кокетничает с хозяином «Красного льва») она примолкла и приподняла руки, представив, что Марта шагает к ней навстречу меж мокрыми деревьями. По ночам они лежали спина к спине под тонким стеганым одеялом, подтянув от холода колени к животу, иногда поворачиваясь друг к другу, чтобы шепотом пересказать вспомнившуюся сплетню или пожелать доброй ночи; иной раз Кора просыпалась у Марты в объятиях. Их простая дружба поддерживала Кору, когда все вокруг ввергало ее в отчаяние, и если Марта боялась, что в ней пропадет нужда, поскольку теперь Кора крепче стоит на ногах, то она ошибалась.

На восьмой миле Кора почувствовала, что устала. Она стояла на пригорке. Лес вокруг поредел, дождь кончился, в воздухе пахло свежестью, и хотя из-за низких белых облаков не пробивалось ни луча солнца, мир вокруг заиграл яркими

красками. Повсюду краснели заросли прошлогоднего папоротника-орляка, а над ними желтели кусты рано зацветшего дрока. Невдалеке паслось стадо овец с фиолетовыми чернильными пятнами на задних ногах; животные на мгновение подняли глаза на Кору, повели лопатками и отвернулись. Тропинка, на которой стояла Кора, была яркой, глинистой, чуть ниже по склону холма зеленело густо поросшее мхом поваленное дерево. От перемены пейзажа у Коры захватило дух, как от высоты, и она зажмурилась, чтобы привыкнуть. Вдруг тишину прорезал странный вопль – казалось, плакал ребенок, но не такой уж маленький, чтобы так реветь. Слов было не разобрать, только всхлипы и хныканье, которые то стихали, то звучали громче. К детскому прибавился другой голос, явно мужской – глубокий, спокойный, напевный. Сперва Кора не поняла ни слова, но потом, прислушавшись, различила: «ну… ну… ну…» Повисло молчание. У Коры заколотилось сердце, хотя впоследствии она утверждала, будто ничуть не испугалась. Затем мужской голос раздался снова, на этот раз он звучал выше и грубее, и в какую-то минуту Коре показалось, будто посреди отчаянных уговоров проскользнула фраза: «Да чтоб тебя! Будь ты неладна!» Потом раздался глухой стук, как если бы чем-то твердым ударили по мягкому, а следом сдавленный вопль.

Тут Кора подобрала длинные полы пальто, отяжелевшие от грязи, и ринулась на крик. Глинистая тропинка с пригорка спускалась между высоких светло-зеленых изгородей со скрюченными почерневшими стручками, которые затрещали, когда Кора пробежала мимо. Чуть ниже бурые заросли папоротника наконец расступились, и Кора увидела овец, уткнувшихся мордой в траву, а слева – мелкое озерцо, над которым высился голый дуб. Вода в озере помутнела от грязи, поверхность испещряли капли дождя. Ни водорослей, ни птиц – ничем не примечательное озеро, за исключением того, что на ближнем к Коре берегу над водой склонился какой-то мужчина. Он боролся с чем-то белым, что ожесточенно сопротивлялось и хныкало, и от этого звука Кору затошнило. Отчаянные движения неизвестного существа показались ей до того знакомыми, что Кора припустила вперед, пытаясь крикнуть: «Довольно! Прекратите!» – но голос сорвался на визг.

Неизвестно, услышал ли незнакомец ее вопль, но головы не поднял и дела своего не оставил. Он вдруг снова что-то проворковал тем же глубоким голосом, который Кора слышала в первый раз, но теперь это привело ее в смятение: разве можно так ласково разговаривать с тем, с кем обходишься так жестоко? Подбежав ближе, она увидела, что мужчина стоит по щиколотку в мутной воде и спина его в темном зимнем пальто забрызгана грязью. Даже с такого расстояния Кора заметила, что незнакомец выглядел сущим оборванцем – от пропитанной влагой плотной одежды до мокрых вьющихся волос, падавших ему на воротник. Если верить легендам, подумала Кора, и человек действительно сотворен из горсти праха, то перед нею Адам собственной персоной – грязный, словно слепленный из глины, дурно сложенный, косноязыкий.

– Что вы делаете? Прекратите!

Незнакомец обернулся, и Кора увидела, что роста он чуть выше среднего и крепко сбит. Лицо его было таким чумазым, что казалось, будто у мужчины растет борода. Возраста не разберешь, то ли двадцать, то ли шестьдесят, рукава засучены до локтей, так что видны жилистые сильные предплечья. Окинув Кору взглядом, незнакомец, видимо, решил, что опасности она не представляет, а помощи от нее не дождешься, пожал плечами и отвернулся. С таким пренебрежением Кора мириться не собиралась: с отчаянным криком она бросилась к мужчине и, подбежав к кромке воды, увидела, что белое существо, которое отчаянно сопротивлялось незнакомцу, просто увязшая на мелководье овца. Кору охватило облегчение: ужасы, которые она вообразила, оказались пшиком.

Овца вытаращила на Кору глупые глаза и заблеяла. Задние ноги животного до самого живота были выпачканы в глине, и оттого, что овца трепыхалась, увязала она еще сильнее. Незнакомец просунул правую руку под левую переднюю ногу овцы, схватил ее за спину, а левой пытался уцепиться за бок и вытащить бедолагу на сушу, но поскользнулся на раскисшем берегу. Овца с перепугу зажмурилась, замерла на мгновение, словно покорившись судьбе, потом заблеяла, снова принялась биться и ударила передним левым копытом мужчину по щеке. Он вскрикнул от боли, и Кора увидела, что под грязью проступила кровь.

Вид его рассеченной щеки вывел Кору из оцепенения.

– Давайте помогу, – предложила она, и мужчина что-то пробурчал в знак согласия.

«Да он полоумный!» – осенило Кору (забавно будет описать это происшествие друзьям). Овца снова обмякла, испустила долгий вздох, так что изо рта у нее поднялась струйка пара, и позволила мужчине вцепиться обеими руками ей в спину. Оба тут же ухнули в жидкое месиво, и мужчина, оглянувшись, в сердцах бросил Коре:

– Ну что же вы? Помогите!

Значит, все-таки не совсем полоумный. Незнакомец растягивал гласные – типичный акцент для этих краев. Кора взялась за свой широкий мужской ремень. Замерзшие пальцы не слушались, и, пока она пыталась расстегнуть пряжку, овца увязла еще глубже. Наконец Коре удалось снять ремень, она кинулась к овце и набросила на нее петлю из пояса, как уздечку, чтобы подхватить под передние ноги. Мужчина выпустил овцу и забрал у Коры ремень; животное, почуяв, что его больше не держат, дернулось, и Кора упала в грязь. Незнакомец и бровью не повел, лишь пробурчал: «Вставайте! Ну же!» – жестом велел взять ремень и снова вцепился овце в бок. Вдвоем они медленно потащили бедолагу на берег. Кора чувствовала, как напрягаются плечевые кости в суставных ямках. Наконец овца оказалась на суше, а Кора с незнакомцем рухнули на землю. Кора отвернулась, стараясь отдышаться. Бог с ним, с испорченным пальто и болью в запястьях, но стоило ли так убиваться ради этого олуха с его безмозглой скотиной? Пасшиеся в отдалении товарки несчастной настороженно уставились на них, но чудесное спасение утопающей ничуть их не тронуло. «Мне бы радоваться», – подумала Кора, но на душе было скверно.