Змея, крокодил и собака
Шрифт:
– Почему мы должны что-либо объяснять? Если у кого-то хватит нахальства лезть с вопросами, пошли его ко всем чертям.
К счастью, Эмерсон более разумен, чем выглядит из-за собственных реплик, и ещё до того, как мы покинули Египет, ему пришлось признать, что нам необходимо придумать какую-нибудь историю. Наше возвращение из пустыни с молодой девушкой явно английского происхождения привлекло бы любопытство самого тупого создания. И потом, необходимо было удостоверить её настоящую личность, коль скоро она намеревалась заявить о том, что является законной наследницей состояния своего деда. Поэтому выдуманная история содержала всё то, что сводит с ума журналистов: красоту юности, тайну, аристократию и огромное богатство. Кроме того, как я уже не раз
Я предпочитаю говорить правду, когда это возможно. Не только потому, что честность предписывается нам высшим моральным кодексом общества, но и потому, что гораздо легче придерживаться фактов, чем связно и последовательно лгать.
Но в нашем случае раскрыть истину было невозможно. Оставив Затерянный Оазис (или Город Святой Горы, как его называли тамошние жители), мы поклялись сохранить в тайне не только его местоположение, но и само существование. Люди этой умирающей цивилизации были немногочисленны и не знали об огнестрельном оружии, так что оказались бы лёгкой добычей для авантюристов и охотников за сокровищами, не говоря уже о недобросовестных археологах. Существовал также не столь насущный, но не менее важный вопрос – о репутации Нефрет. Если бы стало известно, что она воспитывалась среди так называемых первобытных народов, где была верховной жрицей языческой богини, грубые спекуляции и неприличные шутки, свойственные невежественному сброду, сделали бы её жизнь невыносимой. Нет, истинные факты не могли быть обнародованы. Необходимо было изобрести убедительную ложь, а когда мне приходится отказаться от обычных стандартов искренности, я могу лгать не хуже других.
К счастью, нам пришли на помощь исторические события. Махдистское восстание в Судане[11], начавшееся в 1881 году и удерживавшее несчастную страну в состоянии суматохи на протяжении более десяти лет, было подавлено египетскими войсками (возглавляемыми, разумеется, британскими офицерами), отвоевавшими большую часть утраченной территории, и некоторые люди, которые, казалось, исчезли навсегда, чудесным образом возродились. Побег Слатин-паши[12], бывшего Слатин-бея, стал, пожалуй, самым удивительным примером граничащего с чудом выживания. Но были и другие примеры, в том числе – отец Орвальдер[13] и две монахини из его миссии, выдержавшие семь лет рабства и пыток, прежде чем совершить побег.
Именно этот случай натолкнул меня на мысль изобрести семью добрых миссионеров в качестве приёмных родителей для Нефрет, чьи настоящие родители (по моей версии) вскоре после прибытия в Африку погибли от болезней и лишений. От зверств дервишей добрых священников защитили преданные новообращённые местные жители. Но миссионеры не осмелились покинуть свою отдалённую и бедную деревню, где находились в безопасности посреди бурлившей страны.
Эмерсон заметил, что, по его наблюдениям, преданные новообращённые местные жители обычно были первыми, кто отправлял своих духовных лидеров на костёр, но я подумала, что это самая убедительная версия. И, судя по результатам, такое же мнение сложилось у прессы. Я всегда придерживалась правды, насколько могла – первостепенное правило, когда кто-то занимается фальсификацией – и не видела смысла в искажении деталей нашего путешествия. Затерянные в необозримой пустыне, брошенные слугами, рядом с умирающими верблюдами... Драматизм этих событий отвлёк прессу настолько, что они не придавали значения всяким мелочам. Для пущего эффекта я добавила песчаную бурю и нападение бедуинов-кочевников.
От единственного журналиста, которого я боялась больше всех, нам удалось ускользнуть. Кевин О'Коннелл[14], талантливый и нахальный молодой репортёр «Дейли Йелл», отправился в Судан как раз в то время, когда мы его покинули, потому что кампания проходила быстро, и освобождение
И всё бы ничего. Но главнейшей проблемой была сама Нефрет.
Я первой признаю, что не являюсь матерью в полном смысле этого слова. Хочу отметить, однако, что вряд ли сама Божественная Мать после длительного контакта с моим сыном сохранила бы хоть какие-то материнские чувства. Десять лет Рамзеса убедили меня в том, что моя неспособность к повторному деторождению была не печальным разочарованием, как я полагала вначале, а скорее любезным вмешательством всезнающего Провидения. Два Рамзеса, а то и большее число их, доконали бы меня.
(Мне известно о ходивших дерзких и неуместных слухах по поводу того, что Рамзес – единственный ребёнок. Замечу только, что его рождение привело к определённым осложнениям, которые я не намерена подробно описывать, поскольку они касаются исключительно меня.)
Теперь я оказалась с другим ребёнком на руках: не с податливым младенцем, но с девушкой на пороге взросления, чьё прошлое было ещё более необычным, чем у моего катастрофически преждевременно созревшего сына. Что же мне с ней делать? Как я могла научить её поведению в обществе и заполнить колоссальные пробелы в её образовании, что было необходимо для обретения счастья в новой жизни?
Без сомнения, большинство женщин, отправили бы её в школу. Но я надеюсь, что знаю, к чему меня призывает долг. Отправить Нефрет в узкий женский мирок закрытой школы[15] – изысканная и исключительная жестокость. Мне легче было общаться с ней, нежели любому учителю потому, что я понимала мир, в котором она жила раньше, и потому, что я разделяла её презрение к абсурдным стандартам, налагаемым так называемым цивилизованным миром на женский пол. И... Девушка мне нравилась.
Если бы я не была честной женщиной, то сказала бы, что люблю её. Без сомнения, именно так мне и полагалось чувствовать. Она обладала качествами, которые любая женщина хотела бы видеть у своей дочери – мягкостью характера, интеллектом, честностью и, конечно же, необычайной красотой. Последнее ценится обществом (в отличие от меня) прежде всего, но и я не могла оставаться равнодушной.
Именно таким женщинам я всегда завидовала. Так не похожим на меня. Мои волосы – чёрные и грубые. Её – текли золотой рекой. Её кожа была кремовой, а глаза – васильковыми. Мои... нет. У её тонкой фигуры, вероятно, никогда не появятся выпуклости, отличающие моё телосложение. Эмерсон всегда заявлял, что именно они его устраивают больше всего, но я замечала, как его глаза внимательно следили за изящной фигуркой Нефрет.
Мы вернулись в Англию в апреле и, как обычно, обосновались в нашем кентском доме, в Амарна-Хаусе[16].
Впрочем, не совсем так, как обычно. В другое время мы бы немедленно приступили к работе над ежегодными отчётами о раскопках, поскольку Эмерсон гордился тем, что публиковал их со всей возможной скоростью. В этом году объём письменной работы был меньше традиционного, ибо наша экспедиция в пустыню заняла большую часть зимнего сезона. Однако по возвращении в Нубию мы провели несколько плодотворных недель среди пирамид Напаты[17]. (И хочу добавить, что Нефрет оказалась просто находкой. Она проявила исключительную склонность к археологии.)
Я не могла помочь Эмерсону, как в прошлые годы. Уверена – нет смысла объяснять, чем я была занята. На плечи Эмерсона легло немалое бремя, но на сей раз он не жаловался, отмахиваясь от моих извинений со зловещей любезностью.
– Всё в порядке, Пибоди, потребности девочки – прежде всего. Дай мне знать, если понадобится моя помощь. – Эти нехарактерная приветливость и использование моей девичьей фамилии (Эмерсон употребляет её, когда испытывает ко мне особенно бурные чувства или же хочет в чём-то убедить меня вопреки моему мнению) вызвали мгновенные подозрения.