Знакомьтесь - Балуев!
Шрифт:
Она вернулась в свою машину. Ветер задувал внутрь острый, как размолотое стекло, снег. Она закрыла люк. В танке стало темно, и от этого казалось еще холоднее. Может, зажечь свет? Нет, не надо разряжать аккумулятор. Стартер и так тянет с трудом.
Она откинулась на спинку сиденья. Хорошо бы примус — и греться. Нет, нельзя. А то засмеют за примус. Неужели другие мерзнут меньше или устают меньше? Нет, они просто об этом не говорят. Или стараются не показывать виду. Все дело в этом. И все–таки, когда кто–нибудь едет с ней, он держит себя иначе, чем если бы машину вел мужчина.
Разве командир должен искать дорогу? Нет, не должен. Но все–таки трудно представить себе, чтоб лейтенант согласился сидеть в танке, а она пошла бы искать дорогу. Никто из всей бригады не позволил бы себе так сделать.
Какие они все хорошие!
Когда жили в землянках, насквозь промерзших, они отгородили ее койку плащ–палаткой, но было очень холодно, и она стала накрываться этой плащ–палаткой. Когда нужно, она говорила: «Закройте глаза», и все закрывали глаза. И как скоро все привыкли к ней! Вот Мельников сказал как–то:
— Петлюк, пошли в деревню, там, говорят, девчата интересные. — И тут же рассердился на себя и назвал ее недоразумением.
А она вовсе не недоразумение. Только ей труднее всех. У каждого из них есть приятель, друг. Только у нее никого нет. Она не может ничего сказать одному, чтобы этого не слышали все другие. Она должна быть или одна, или со всеми. И когда к ней кто–нибудь относился со всей искренней добротой и заботливостью, просто по–человечески свойственной ему, она пугалась этого, как зла, и грубо отталкивала. Потом ей было очень тяжело, но еще тяжелее могло быть, если б она хоть раз поступила иначе.
…Она перестала думать и прислушалась.
В небе возник бормочущий, задыхающийся звук. Он становился все громче и громче. Но не приближался по горизонтали, а, казалось, спускался, словно на ниточке, откуда–то сверху, гудя, как гигантский волчок.
Падающая бомба визжит, как страдающее животное. Разрыв — мгновение, когда ты, настигнутый страшным толчком, словно уходишь из самого себя и потом медленно возвращаешься, замирая от сознания, что тело твое стало другим и, может быть, уже никуда не годится. Можно быть очень храбрым человеком, но никогда не привыкнуть к этому, и с каждым разом переживать все заново. Но это ощущение имеет начало и конец. Однако сейчас тянущемуся вою бомбы, казалось, не было ни начала, ни конца.
Сначала Катя сидела, сжав голову ладонями. Потом вдруг вцепилась в ручки люка и стала открывать его. Она понимала, что делает то, чего делать нельзя. Она понимала: нельзя открывать люк, потому что броня предохраняет ее от мелких осколков и тяжелых ударов каменно смерзшейся земли. Но она не смогла сидеть и ждать, когда все вокруг сомкнется, и ее сдавит в исковерканных
Она толкнула ногой педаль стартера вперед, дала газ и, когда мотор заработал, прислушалась к его спокойному живому голосу и обрела силы. Она изо всех сил нажимала ладонью на рычаг сигнала. И клокочущий голос танка вызывающе пел навстречу падающей бомбе.
Потом все кончилось, и самолеты ушли. Она почувствовала себя безмерно уставшей и вдруг счастливой.
А лейтенанта все не было. Если б он пришел сейчас, она сказала бы ему все. Нет, не все. Просто она объяснила бы ему, что обрадовалась, потому что очень замерзла. Нет, зачем врать? Лучше сказать, как трусила и как нажимала сигнал, чтобы не трусить.
И поймет ли он, что она ждала его на этом месте, хотя знала — здесь выставлены макеты танков для приманки немецких самолетов и гитлеровцы должны были бомбить это место, а она все–таки ждала, потому что не хотела, чтоб он, усталый, ходил по полю и искал ее танк?
А если он не скоро придет? И самолеты прилетят снова… Может, все–таки лучше отвести машину? Нет, лучше ждать. Пускай налетают. Пускай он увидит, в какой обстановке она его ждала.
Но как холодно! Если б хоть чуточку согреться. Нужно не думать, что холодно: нужно думать о чем–нибудь теплом.
И она стала думать о доме, о родных своих.
Железнодорожная насыпь, солнце, желтый теплый песок. Отец идет и постукивает по рельсам молотком на длинной деревянной ручке. Отец работает обходчиком пути на станции Слободка, Кадомского района, Одесской области. Дед тоже обходчик соседнего участка. Каждое утро они встречаются на 261-м километре. Закуривают. Дед начинает хвастать. Отец молчит, улыбается, слушает. Потом дед говорит Кате:
— Ну, многоуважатый, значит, летать хочешь?
— Да, летать, — говорит Катя.
— А на паровозе ездить больше гордость не позволяет?
— Ничего, пускай летает, — говорит отец.
— А я не возражаю! — сердится дед. — Пускай, она девка легкая.
Вот Одесса, горячая, вся в солнце. На одной окраине города метеостанция, где Катя работает, на другой — аэроклуб, где она учится. Она ездит в аэроклуб на трамвае. Люся Песис — ее подруга. Люся говорит с гордостью:
— Я как Сара Бернар: некрасивая, но зато с богатым внутренним содержанием.
Катя не знает, кто такая Сара Бернар, и она просит Люсю составить ей список книг, которые она прочла бы — и стала культурной.
После выпускных экзаменов Катя пошла в Управление гражданского воздушного флота наниматься на работу. Надела туфли на самых высоких каблуках, какие были у Люси, не для красоты, а для того, чтобы казаться выше. Начальник отдела кадров сказал с сожалением:
— Нет, не могу, пассажиры будут бояться. Уж очень у вас фигура не авторитетная.
Рост у Кати — 151 сантиметр, каблуки в семь сантиметров не помогли. Катя заплакала. Начальник отдела кадров вышел, потом явился с бумажным стаканчиком в руках.