Знакомые мертвецы

Зозуля Ефим Давидович

— Эх, жизнь. твою мать!

Теперь, уезжая из городка на лошадях, увидев знакомый черный силуэт кузницы, я остановился и пошел повидаться с Гришкиным.

Но Гришкина я не нашел.

В соседней лавчонке мне сообщили, что Гришкин сильно поспорил «за политику» и разбил кому-то

голову молотом, а зимой крестьяне связали его и утопили в проруби.

— Беспокойный был человек, царствие небесное, — закончил лавочник. — Мы ничего, жили с ним по суседству ладно, а многие не признавали.

— А кузня, что же, пустует?

— Пустует.

Я вошел в кузницу. Не было в ней буйного огня, не было буйного Гришкина и не было веселого яростного треска. Запыленная наковальня накренилась. На земляном пороге росла трава.

На земле на гнилом дышле в центре кузницы сидела огромная крыса, похожая на ежа.

Увидев меня, она нисколько не испугалась и оставалась неподвижной.

Я хотел вспугнуть ее, сделав два шага вперед, но она не двигалась с места. Только повернула темную усатую морду, мигнула коричневым глазом, и только после того как я топнул ногой, недовольно, не спеша, крайне неохотно отошла вглубь кузницы.

За годы гражданской войны количество «знакомых мертвецов» чрезвычайно увеличилось, запомнить всех стало трудно.

Но один еще врезался в память и до сих пор стоит в ней — яркий, резкий и могучий.

На крохотной южной станции в тылу отступающей Красной Армии, отступающей от Деникина, — стоял санитарный вагон. В ней находились только что привезенные с фронта раненые. Несколько человек скончалось

тут же, по дороге, и среди них Глебов, милый мой спутник по трудному пути из Москвы в Киев. Он был «комендантом» теплушки, он пел песни, он посылал нас по строгой очереди за водой. Он был во всем и всегда за правду, за справедливость, за равенство — этот истый сын народа. Он был вполне убежден, что правде мешают только плохие темные люди, и ярость его против них была безгранична. Когда он спорил, то рвал на себе гимнастерку, комично хватался от избытка чувств за бока, за колени, за сапоги; открывал рот в спазме отчаяния и — застывал.

Мне рассказали, что в атаку он пошел — зимой — без рубашки, перевязав голую грудь красной лентой. Перед самым боем бросил винтовку и побежал на белых, подняв руки и исступленно крича. Впрочем, не он один так шел. Это был стиль героического отчаяния и наивысшая форма боевого революционного пафоса.

Его убили просто и холодно.

И в вагоне лежал он раздетый — не успели одеть — с той же красной лентой на груди.

Никто не говорил о его героизме. Лица вокруг были хмуры. Точно никто не понимал ничего. Точно ничего не случилось.

На площадке санитарного вагона кто-то примеривал штатское пальто и блаженно улыбался. А внизу около кучи экскрементов худой парень, высоко задрав голову, пил из медного чайника, отплевывался, тяжело дышал, оглядывался и меланхолически ругался — совершенно бессмысленно — нараспев, все теми же неизбывными русскими кровно матерными словами.

1922