Знаменитый Павлюк. Повести и рассказы
Шрифт:
— Ничего нету, — смеется Венька.
— Выходит, очень смелые?
— Еще, видать, не битые, оттого и смелые, — произносит кто-то в углу.
И все смеются.
— Смеяться-то будто бы не от чего, — хмурится хозяин избы. — Одна баба даве сказывала, Мелентьева сноха, будто в Петуховом яру в потребиловке в субботу своими ушами слышала приказ, коей вышел от Кости Воронцова. Будто он даже на специальной машинке был напечатанный и наклеен на дверях в потребиловке. В том приказе сказано: коммунистам, всем и каждому в отдельности, будет вырезаться на грудях и на спине острой бритвой красная
— Вот как! Значит, Костя сам где-то в потаенном месте, а приказы от него идут и идут? И даже на специальной машинке?
— Истинные слова, на машинке. Он прошлой осенью разбил на золотых приисках контору, забрал много чего. И машинку увез. Теперь все печатает на машинке. Для большей, стало быть, ясности…
— Безнаказанность, — подводит итог этому разговору благообразный лысоватый человек с длинными волосами, заправленными за уши, похожий на дьячка. Но не сокрушается по поводу безнаказанности, а, пожалуй, злорадствует. — Клочкова, напечатано в газете, будто бы убили в Золотой Пади, а четырнадцать жиганов из его компании ушли. («Не четырнадцать, а три ушли», — хотел бы я поправить его, но я молчу. И Венька молчит.) И ведь куда ушли? Прямо к Воронцову. Вот уж действительно, на самом деле, ничего не скажешь — «император всея тайги»…
Я делаю вид, что разглядываю собственные валенки. Потом поднимаю глаза и опять вижу против себя того курчавого мужика с ярко-рыжей, кругло остриженной бородой, который говорил, что всех стариков будут переводить на мыло. Конечно же, это Венькин «крестный» Баукин, Лазарь Баукин, убежавший из нашей бани. Он-то уж точно знает, сколько жиганов ушло. Он бы мог дать точную справку. Но он только усмехается и молчит. Выглядит он лучше, чем в дни нашего первого знакомства, — поздоровевший. И одежда на нем другая — новый стеганый ватник, а под распахнутым ватником чистая холщовая рубаха с крупными белыми пуговицами. Значит, живется ему неплохо. И он, как видно, ничего не опасается.
Он стоит недалеко от меня. Но между нами еще два или три человека. И я разглядываю его как бы из укрытия.
Наконец, может быть, почувствовав на себе мой внимательный взгляд, он надевает шапку и выходит. Шапка у него большая, медвежья.
10
За окном сгущаются сизые сумерки.
Нам бы еще засветло надо было выйти отсюда на Большие выселки. А мы вон досидели до какой поры и ничего особенного толкового здесь не высидели. И продолжаем сидеть.
Венька отвечает теперь на вопросы о налогах. Это уж черт знает что. При чем здесь налоги?
И опять его спрашивают про заводы, которые, может быть, когда-нибудь тут выстроят.
А может, их и никогда не выстроят, а нас сейчас, когда мы выйдем, подкараулит на дороге тот рыжий бандюга Лазарь Баукин. Да подкараулит не один, а с компанией, и не доживем мы ни до каких заводов. И до социализма не доживем.
Я уже сильно сержусь на Веньку.
Молодая хозяйка в красной с белыми горошинками кофточке спрашивает, не выпьем ли мы чайку или в крайности молочка.
—
И вот мы пьем молоко. А сумерки за окном все сгущаются. Может, Венька тут собирается ночевать?
Нет, попив молока, он ладонью вытирает губы, благодарит хозяев, прощается, я тоже прощаюсь, и мы выходим во тьму.
Некоторое время молча идем по хрустящему снегу, закинув лыжи на плечи, и с удовольствием вдыхаем после душной избы легкий морозный воздух.
— Позор, — наконец говорит Венька, когда мы проходим мимо тускло мерцающих окон избы. — Просто позор. Какой-то беглый студент пришел, чего-то такое набрехал мужикам, и все как будто так и надо. Как будто и Советской власти нет. Ерунда какая! Даже не верится, что тут так живут. Как на острове. Никто с людьми не разговаривает, ничего не объясняют. Мы вот только с тобой немножко с ними потолковали…
— Ну и немножко! — усмехаюсь я, все еще сердитый на Веньку за то, что мы так долго просидели здесь и теперь впотьмах должны идти еще неведомо куда. — И вообще я считаю, это не наше дело — тут разговоры разводить…
— А чье же? — Венька тоже заметно сердится. — Ты что, считаешь, что ты не обязан разговаривать с людьми как комсомолец…
— Обязан, но мы все-таки не для этого приехали…
— А для чего?
— Ну откуда я знаю! Я думал, у начальника или у тебя есть какой-то план…
— А у тебя какой план? — Венька даже остановился, точно загораживая мне путь. И я увидел, как у него блестят глаза во тьме. — У тебя-то, я спрашиваю, есть какой-нибудь план?
— Чего ты придираешься? При чем тут я? Если б меня спросили, я вообще все не так бы повел…
— А как?
— Я привез бы сюда всех этих курсантов с повторкурсов, окружил бы каждую заимку и хотя бы ближние леса и начал выколачивать…
— Кого выколачивать? Население?
— Зачем население? Бандитов…
— А откуда ты знаешь, кто тут бандиты? — спросил Венька, положив свои лыжи на снег.
— Ну, можно все-таки понять, — я тоже снял с плеча лыжи. — Вот твой рыжий «крестный», этот самый Лазарь Баукин, открыто ходит по заимке. И еще насмехается. И мы с тобой ничего сейчас не можем ему сделать, а он…
Я хотел сказать, что Баукин еще сегодня подкараулит нас где-нибудь, но не сказал, не решился. Венька это сам знает, а если я скажу, он подумает, что я струсил и его пугаю.
Я сделал вид, что у меня не застегивается пряжка от ремня на креплении, и выругался, чтобы не продолжать разговор.
А Венька вдруг засмеялся. Может быть, он понял мою хитрость, понял, что я побаиваюсь и еще больше боюсь признаться в этом.
Мы сворачиваем к лесу. Он чернеет невдалеке, и кажется, что это не лес, а забор — высоченный каменный забор, а за ним еще видно здание с башнями и крестами на башнях.
Венька спрашивает:
— Ты как думаешь, кто это, у кого вот мы сейчас в избе были?
— По избе, по обстановке, я думаю, что кулак…
— Кулак — это еще пустяки. Это Усцов Елизар Дементьевич — очень крупный бандитский связчик. И еще старичок там был, который жиганов ругал, — это тоже связчик. Енютин. У него сын в клочковской банде действовал. Мы его убили в Золотой Пади.