Знаменосцы
Шрифт:
— Ой жила, — сказал Сагайда, когда ефрейтор, откозыряв по всем правилам, отошел.
— Жила-то, жила, — согласился Брянский, — но командир из него вырабатывается прекрасный. Волевой, дисциплинированный, и стреляет лучше других…
Брянский не успел закончить. Небо вдруг загудело где-то совсем близко за горой и кто-то закричал;
— Воздух! Воздух!
Они вскочили на ноги и бросились к ближайшей щели. Брянский на ходу запихивал бумаги в планшетку. В садах залопотали зенитки; бойцы до сих пор и не знали, что они тут есть. Некоторые кинулись в горы, отвесными
Небо с воющим свистом опускалось на землю, все быстрее и стремительнее. Черныш прыгнул в щель на чьи-то тела.
Земля раскололась и ударила вверх упругим пламенем. Стало горько и темно.
— Пронеси, пронеси! — жарко шептал кто-то под Чернышом.
Земля вздрагивала. Взрывы возникали все ближе. Промчались через садик перепуганные лошади в запряжке и без ездового. Небо, воя, падало прямо над щелью. «Неужели сюда? Неужели сюда? — лихорадочно работала мысль Черныша. — Не может быть, не может быть!»
Земля сдвинулась, что-то тяжелое навалилось на Черныша, ему стало душно. Следующий взрыв уже — он слышал — раздался дальше, следующий — еще дальше.
— Прогудело! — первым отозвался Сагайда, стряхивая с себя землю. Он помог Чернышу вытащить ноги, заваленные землей. Едкий туман стоял вокруг. Со дна щели поднялся Хаецкий, выбирая сено из усов.
— Хаецкий! — удивился Черныш. — Это вы были подо мной?
— Как видите, товарищ гвардии младший лейтенант. Действительно, я.
— Вы и шептали?
— Я или не я, а хорошо, что пронесло. Такие пряники летели на нас. Га!
Через садик бежал Шовкун, тревожно озираясь вокруг. Увидев своих, он крикнул:
— Старшего лейтенанта не видели?
— Нет, — ответил Сагайда. — Мы и самих себя не видели.
— Горечко! Горе мое! — ударил Шовкун об полы руками и бросился бежать дальше.
— Вот они тут! — пожалел земляка Хома.
Шовкун, остановившись, облегченно вздохнул и подошел к щели, смущаясь перед всеми за свою тревогу.
— Там все живы? — обратился к нему Брянский, вылезая из окопа.
— Наши все. А в четвертой роте… Беда!.. Их было двое или трое под черешней… Так ни один не встал.
— Горит! — вдруг выкрикнул Хома. — «Мистер» горит!
Все посмотрели, куда он указывал. На одной из самых высоких гор, распластавшись на деревьях, как черный ворон, догорал подбитый нашими зенитками, вражеский самолет. Столб черного дыма вставал над ним.
— Хорошо горит, — сказал Брянский.
Вылезли на траву и закурили. Даже Черныш закурил за компанию и почувствовал, что голова пошла кругом.
Какой-то боец с кнутом в руке пробежал мимо, расспрашивая, не видели ли лошадей.
— Запряжены? — спросил Хома Хаецкий.
— Запряжены.
— Гнедые?
— Гнедые.
— Не видели.
Всеми овладело бодрое, возбужденное настроение, как после боя, когда все опять встречаются живыми. Горький дым медленно выветривался из котловин, и горы словно расступались. На их хмуром, сером фоне ясная голубизна неба казалась еще нежнее.
— А какие тут подсолнухи растут, па-атку мой! — запел Хаецкий. — Будет с нашу хату!
— А созревает все же позднее,
Прибежал Роман Блаженко, запыхавшийся и встревоженный, сообщил, что убито пять лошадей и вдребезги разбита его каруца.
— А вашего коня ранило, — обратился он к Чернышу.
— Сильно? — порывисто поднялся Черныш, мрачнея.
— Как вам сказать… Когда началось, он совсем ошалел, сорвался с повода и выскочил на шоссе. Хотел куда-то бежать… Там и лежит.
— Покажите где.
Они пошли с Блаженко.
— Не печальтесь, мы вам другого коня достанем, — успокаивал Блаженко своего командира. — Мы с Хаецким.
Шоссе было забито лошадьми и вдребезги разнесенными повозками. Черныш еще издали узнал своего коня. Он барахтался в кювете, то и дело поднимая голову с белой звездочкой на лбу и пытаясь встать на передние ноги. Но ноги не держали, и конь снова падал, тяжело хрипя. Куда он хотел бежать?.. Ему вырвало грудь. Конь узнал Черныша и потянулся навстречу, не спуская с него внимательных умных глаз. «Доминэ офицер!..» Черныш вспомнил взгляд юноши-румына, у которого он отобрал этого коня. «Немало мы прошли с тобой с тех пор, дружок мой!..» В горле у коня заклокотало, словно там бились и не могли вырваться наружу членораздельные звуки. «Что ты хочешь сказать, верный мой товарищ?..» Черныш расстегнул кобуру, достал пистолет и прицелился прямо в лоб, в белую лысинку…
XV
На другой день Блаженко с Хаецким и в самом деле откуда-то привели Чернышу лошадку. Она была маленькая, незавидная, но ладная и на диво сильная.
— Наш, отечественный, — отметил Хаецкий, как цыган обходя коня и старательно заглаживая выстриженное тавро.
Горы оказались настоящим испытанием для армейских лошадей. И бойцы, которые видели немало трофейных коней, добытых у врага, — немецких, французских, венгерских, — убедились, что все-таки самые выносливые лошади — наши. Трофейные тяжелые битюги и красивые рысаки спадали в теле за несколько трудных переходов, тощали на глазах и падали в горах на каждом километре. Наши же лошади, неприхотливые в корме, легкие и неутомимые, топали и топали дни и ночи, поднимаясь на самые крутые кряжи, верно служа бойцам.
Хома Хаецкий по этому поводу философствовал:
— Куда их лошадям до наших! Они у них задыхаются от ожирения сердца!.. Слабодушные, как их хозяева! А посмотрите на наших коней. Всюду пройдут!
Один недостаток был у лошадки, которую добыли Чернышу: расковавшись, она стерла копыто и теперь хромала на правую переднюю. Может быть, именно поэтому Хоме и Блаженко и удалось взять ее. Кинулись подбирать подкову, но ни одна не подходила: все были для этого малыша слишком велики. Вообще подкова стала в горах драгоценностью. Когда она, сорвавшись, звенела по камням, за нею бросались, соскочив с седел, сразу несколько всадников, словно то звенело золото. Маленькие же подковы для наших лошадей ценились особенно высоко, как пистолетные патроны самых дефицитных калибров. Таких подков у здешних кузнецов не было.