Знаменосцы
Шрифт:
— Прошу, панове, у вас есть кухня? — спросил он.
— У нас все есть, — отвечали бойцы. — А тебе что?
— Я хочу вам рубать… огонь. Извините, дрова, — предложил старик свои услуги.
Повар Гриша с недоверием посмотрел на его белые руки, на лицо интеллигента с мешками под глазами.
— Погрейся, — сказал Гриша. — Разомнись физкультурой.
Заинтересованные ездовые пришли посмотреть, как капиталист будет рубить. Они не сомневались, что перед ними либо капиталист, хозяин разбомбленного предприятия, либо коммерсант.
Венгр подходил к ней со всех сторон, хищно нацеливался и тюкал. Колода только перекатывалась с места на место. Бойцы улыбались. Неудачливый дровосек быстро вспотел. Хаецкий не мог больше спокойно смотреть на его самоистязание. Он бросил кнут, плюнул на руки.
— Эх ты… Легковесная Европа! Дай-ка я тюкну.
Венгр, обиженно улыбаясь, отдал топор.
— Гех! — выдохнул Хома, размахиваясь из-за плеча. Топор впился в дерево.
— Гех! — выдохнул боец, размахиваясь еще раз.
Колода треснула, как тыква.
За одну минуту Хома расщепил ее на мелкие куски.
Венгр зачарованно смотрел на работу бойца.
— У вас русские руки, — восторженно сказал он. — У вас золотые руки!
Хаецкий, польщенный такой похвалой, взглянул на свои шершавые, покрытые мозолями, ладони. Золотые… Русские…
— Ты кто? — спросили венгра. — Капиталист?
Старик засмеялся.
— Я артист, — ответил он. — Живописец.
— Ас чего это тебе вздумалось дрова колоть?
Старик смутился.
— Что вы спрашиваете? — вступился за него Хома. — Разве не видите, что он припухает? Гам-гам нечего!
— Гам-гам? — спросил повар. — Говори прямо.
— Да… Я из Будапешта.
Бойцы знали, что беженцы голодают.
— Пойдем… Заправишься.
Артиста повели к кухне. «Заправляясь», старик рассказывал о себе. Звали его Ференц. Он был одним из многочисленных жителей венгерской столицы, которые, спасаясь от террора салашистских банд, тысячами оставляли родной город и бежали в сельские провинции.
В первую мировую войну Ференц три года пробыл в русском плену, в Юзовке.
— Была Юзовка, — поправил старика Гриша. — А теперь Сталино!
Гриша был родом из Сталино.
— Ваш народ благороден и великодушен, — говорил художник, вытирая платочком усы после еды. Он рассказал, как однажды ему пришлось ехать в теплушке вместе с говорливыми украинскими крестьянками. Сжалившись над оборванным солдатиком, они дали ему большую краюху хлеба, хотя тогда в Донбассе с хлебом было туго. Прошло почти четверть века, а старик никак не мог забыть ту краюху.
— Может быть, то моя мама была, — задумчиво сказал повар. — Она жалостливая… Всем бы помогала…
— Ваши всегда помогали другим народам, — продолжал Ференц. — Вот теперь ваши
Художнику пришлось прятаться от преследования в разных районах города, в бункерах и подземельях. Ему помогали многочисленные знакомые. Где-то в Будапеште осталась с маленьким внуком его дочь, муж которой погиб в Испании в Интернациональной бригаде.
— Все честные люди в Унгарии, — говорил Ференц, — ждут вашу армию. Я мадьяр, я патриот, — верьте моему сердцу.
Художник рассказывал бойцам о жизни в Будапеште, о Салаши, которого считал своим личным врагом.
— Бандит, уголовник, немецкий наймит! — и Ференц к великому удовольствию бойцов выругался крепкой русской бранью.
Ему было известно, что Салаши, главарь «Скрещенных стрел», еще во время регентства Хорти Миклоша неоднократно попадал в тюрьму, а однажды некоторое время пробыл в сумасшедшем доме.
— Странно, что фашизм выносит на поверхность именно таких дегенератов, — размышлял художник. — Дегенерат Гитлер, морфинист Геринг, тупой разбойник Салаши… Наверное, сама по себе гнилая атмосфера фашизма плодит таких микробов. Но настоящая демократия, как солнце, убьет их!
Ференц, повеселев, рассказал бойцам известный всему Будапешту казус, как Салаши выступал по радио. «Румыния продала нас и всю Европу! — кричал Салаши. — Она капитулировала перед войсками Сталина! Мадьяры, берите пример с каменной Финляндии!»
А на другой день капитулировала и «каменная Финляндия». Гитлеровцы после этого случая не подпускали своего лакея к микрофону.
Захватив власть, Салаши и его подручные устроили в Буде, в королевском дворце, комедию присяги короне святого Стефана. Ход церемонии транслировался по радио. Вдруг, когда салашистский диктор сделал паузу, в эфире прозвучал чей-то грозный голос:
— Мадьяры! Вспомните, как Салаши в июне тысяча девятьсот тридцать восьмого года стоял перед судом!
— Этот голос неизвестного патриота был голосом самой правды, — говорил Ференц. — Я надеюсь, что этот пройдоха Салаши снова предстанет перед судом нашего народа.
— Только теперь его нужно лучше судить, — заметил Хома с апломбом опытного юриста. — Что то за суд, если живым выпустили!
Художник понравился бойцам.
Постепенно он свыкся с ними, прикатил откуда-то свою детскую коляску с разными вещами: рулоны полотна, краски, бумага… Другого имущества у Ференца не было.
На досуге он показывал бойцам свои альбомы с этюдами Будапешта. Это были зарисовки руин — разбитые фронтоны, арки, детали храмов, набережные. Под одним из этих рисунков стояла надпись по-венгерски.