Знай обо мне все
Шрифт:
В отличие от меня, Гриша нигде не работал, хотя и учился тоже заочно. Отец его с матерью не жили. А он умудрялся кантоваться то тут, в Михайловке, то в Борисоглебске, где жил отец. Видимо, по той русской пословице: «Ласковый теленок – двух маток сосет».
Первым перемену во мне заметил Иван Палыч. Как-то, получая путевку, я несколько подзадержался у стола диспетчерши Зои, и кто-то сзади сказал:
«Дульшин, не отвлекай человека».
«А я ее не отвлекаю, – сказалось как-то само собой, – а завлекаю».
Хорошо, наверно, сказал. Зоя зарделась, а другие –
«Чего-то ты полегчал, Генка? Как поплавок при плохом клеве, так и норовишь на виду быть!» – и, чуть прикосолапливая, что случалось с ним в минуты особой смуты духа и конечно же с фуражкой в руках, пошел к своему «студеру».
А мне было обидно, почему не понимает он простой истины, что не могу же я жить по-стариковски, только правильно, без отклонений от нормы, неизвестно кем и зачем установленной.
И вдруг мне стало как-то не по себе. Словно я залез в чужой карман. Оказывается, и эту мысль мне внушил Могов.
«Сейчас неизвестно, кто из нас больше герой, я или ее муж!» – сказал он как-то о Герое, с женой которого завел шашни.
Сперва, правда, и меня это царапнуло. Я еще не привык, чтобы изгилялись над самым святым. И он вовремя учуял это. И вроде на попятную не пошел, но сделал так, что все в шутку обернулось. Так умел только он.
Надя и Вера работали в каком-то диспансере. В каком именно, я не интересовался, но Гриша предупредил меня, что тот не был венерическим.
И вот один раз – на Женский день – пригласили они нас отметить свой праздник. Но только не домой, а на работу. Заходим мы и ахнули – какая кругом чистота, словно все вокруг не подмели и вымыли, а прямо таки вылизали. На электроплитке квохчет стерилизатор. Шкафчики стеклянные в белое выкрашенные, мерцают никелированными ручками.
Но, главное, больных не видно.
Открыли девчата дверь в другую комнату: там стол стоит. Закуски небогато, а выпивки, по моей прикидке, с избытком.
Гриша сказал тост:
«Пьянство – дрянь, пьянство – уродство, с которым срамно выходить на люди. А вот выпивка – это степень человеческого возвышения! Это норма общения и взаимопонимания».
Он говорил без передыху и довольно долго и, главное, умно. А кончил так:
«Не я поднимаю этот бокал. Его поднимает мое настроение, которое, в свою очередь, дает импульс руке и та поднимается, чтобы вознести над головой живой ток жизни. Хоп!»
Девчата чуть не визжали от восторга.
Где-то уже, наверно, после третьей, когда тост вознамерилась произнести Вера, в стену напротив стола робковато постучали.
«Кто там?» – настороженно спросил я, думая, что мы булгачим соседей.
«Не обращай внимания!» – посоветовала мне Надя и налила по новой. Вера включила патефон. А потом – под гитару – стал петь Гриша.
На острове ТаитиЖил негра Фити-Мити,Жил негра Фити-МитиИТеперь – все в ту же стену – стучали в нескольких местах и не так интеллигентно и застенчиво, как вначале.
Я поднялся и, выйдя в коридор, нашарил ручку двери и открыл ее. В соседней комнате была палата. Стояло здесь восемь коек, но лежало только шесть человек.
Мне стало жутко, когда вгляделся я в лица больных. Такой худобы людей я никогда еще не видел.
«Дело молодое, – сквозь одышку, начал небритый старик с запрокинувшимися волосами. – Но вон, – он кивнул в сторону койки у окна, – давно человек кончился, и к нему никто так и не подошел. Это он перед смертью стаканом в стену жахнул».
Мертвец лежал с широко открытым ртом, обметанным тонкими синюшными губами.
«Тубики мы, – продолжал старик, – смертники». А за стеной властвовал голос Гриши:
Влюбился Фити-МитиВ красавицу из Сити,В красавицу из СитиМис Мери Бульбике.Может, что-то в тот раз я сделал и зря. Но раскаяния никак не удерживаются в душе, когда вспомню тех шестерых – пятерых живых и одного мертвого.
Я влетел в комнату, в которой шел пир, в тот момент, когда Вера с Моговым вальсировали, а Надя, распатланная, ставшими от спирта какими-то треугольными глазами, лениво перебирала струны гитары. При всем этом Гриша не переставал петь:
А утром рано-раноЛежат, как три барана,Лежат, как три барана,Три трупа на песке.«Остановитесь!» – сказал я, но голос мой смял баритон Гриши:
Лежит там Фити-Мити,Красавица из Сити,Красавица из СитиИ попугай Ке-ке.Тогда я схватил за край скатерти и рванул ее на себя. На пол полетели бутылки, тарелки, пластинки. Я топтал их ногами и выкрикивал слова, которым с детства был обучен на нашей улице.
«Шлюхи! – вопил я. – Люди умирают, а вы тут веселитесь!»
«А что, – спросила Вера, – я душу в него свою вставлю? Хорошо еще, что колем вовремя. Другие и этого не делают».
«Ты что, с луны свалился, шляпой прикрылся? – спросил Гриша. – Люди то и делают, что рождаются, живут и умирают. Даже скучно от такого однообразия».
Я не ответил. Я смотрел на его ноги, обутые в новые ботинки, и видел, как он старается обойти осколки, чтобы не поцарапать обуви.
Вот так кончилась эта короткая, но на всю жизнь мною запомнившаяся дружба. И я – в который раз – убедился, что Иван Павлович сроду не собирался посягать на мою самостоятельность. Он был просто мудрее. А мудрость других и таких олуховатых, как я, всегда почему-то вызывает раздражение.