Зодчие

Волков Александр Мелентьевич

– Молчи, сынок, когда старшие разговаривают, - внушительно прервал сына Илья.

– Вот я и говорю, - продолжал Герасим, - отберет у меня игумен Андрея. Артель моя на дальние работы не ходит, все тут же, близ Пскова бьемся. И настоятель нас всюду досягнет.

– Давно ведомо, что у монахов руки загребущие, - снова вставил слово Егор Дубов.

Все замолчали надолго. В светце трещала лучина. Тихо постукивал деревянный стан работы Ильи. На этом стане Афимья ткала холсты из суровых ниток, напряденных ею из кудели. Руки Афимьи привычно

продергивали челнок сквозь основу, ступня равномерно нажимала подножку, но мысли женщины были о сыне. Глубоко верующей Афимье казалось, что монашество для сына не такая уж большая беда. Монахам житье привольное, работы мало, знай молись да молись. Станет Андрюша монахом - родительские грехи отмолит. Но высказать свои мысли вслух Афимья не решалась: ей ли, бабе, соваться в мужские разговоры!

Молчание прервал Герасим Щуп.

– Есть у меня одна думка, - сказал мастер, пощипывая свою козлиную бородку, - да не знаю, по душе ли она вам придется. Работает сейчас во Пскове зодчий Никита Булат - крепостные стены поновляет. Прямо скажу: это зодчий, не мне чета. Большой мастер! Вот кабы он Андрюшу в ученье взял...

– А какая разница?
– удивился Илья.
– Так же и у него парня настоятель отберет, как у тебя.

– Тут другое дело, - возразил Щуп.
– Булат из дальних краев, он родом суздальский. Оттоле много славных мастеров вышло.

– Как же он к нам, во Псков, попал?
– спросил Илья.

– Призвал его наместник, он Булата в Москве знал.

– Где нам с большими людьми водиться!
– вздохнул Илья.
– Уж коли его государевы бояре знают, он с нами и разговаривать не станет.

– Он не из таких, - уверил Герасим.
– Сам он простого роду и хотя знатным известен, а чванства не набрался.

– Сколь это было бы хорошо, кабы Булат принял Андрюшу в ученье! Только ведь он мальца из Псковщины уведет, - сообразил Илья.

– А я об чем толкую?
– рассердился Герасим.
– Уйдет Булат с Андрюшкой на Суздальщину либо в иное далекое место - там их и Паисию не сыскать, как ни длинны у него руки.

Афимья, смирно сидевшая у ткацкого стана, вдруг всхлипнула на всю избу. Взоры собеседников устремились на нее, и смущенная женщина низко наклонилась к холсту.

– Вишь, какое дело...
– неопределенно заметил Илья.
– Придется об нем думать да думать. Вот что, друг Герасим, и ты, дядя Егор, - плотник низко поклонился гостям: - приходите ко мне в ту субботу, тогда и порешим на том либо на другом.

– Ладно, - согласился Щуп.
– А вы вот что: пустите молву, что Андрюшка болен. Пускай он из избы не выходит, на печке валяется. Я до игумена доведу: мальчонку, мол, лихоманка треплет. Авось он тогда на вас напирать не станет. Я же тем временем слетаю в город да потолкую с Булатом, надобен ли ему ученик; а то мы, может, попусту огород городим...

– Спаси тебя бог за совет да за подмогу!
– низко поклонился мастеру Илья.

Глава VI

МЯТЕЖНЫЙ ЗАМЫСЕЛ

Неделя

показалась Андрюше бесконечной. Чувства его двоились, он не знал, что лучше - монастырь или уход в далекие края.

Далекие края манили неизведанными радостями, знакомством с другими городами, с чудесными памятниками старины. Прельщала мысль учиться у знаменитого зодчего и самому впоследствии, быть может, сделаться славным мастером.

Но стоило взглянуть на побледневшее, осунувшееся лицо Афимьи, как сердце щемила тоска. Расстаться с горячо любимой матерью казалось невыносимо трудно. А разве легко покинуть ласкового, заботливого отца, с которым пережито так много и радостных и трудных охотничьих дней, который учил его мастерству!..

Илья свыкся с мыслью отдать сына Булату, если тот согласится принять мальчика в ученье. Но трудно, страшно трудно оказалось внушить эту мысль Афимье. И когда пришла долгожданная суббота, сопротивление матери далеко не было сломлено.

Вечером опять пришли Герасим Щуп и Егор Дубов. На этот раз явился Тишка Верховой и робко примостился в уголке у порога. Сознавая свою непоправимую вину перед Ильей, он старался держаться от него подальше, и приход его в этот вечер удивил плотника. Сейчас Тишкино присутствие было лишним, но русское гостеприимство не позволяло хозяевам выгнать гостя.

Все уселись, и после незначительных замечаний о погоде и видах на урожай Герасим откашлялся и многозначительно заявил:

– Толковал я с Булатом про наши дела...

У Андрюши замерло сердце, Афимья закрыла лицо руками, чуя недоброе, а Илья нетерпеливо подался к мастеру:

– Ну что? Что? Да говори скорее!

Но Герасим, сознавая свое значение в эту минуту, еще помедлил и уж потом важно сказал:

– Берет Никита ученика.

Никто не успел вымолвить ни слова, как Афимья запричитала:

– Уведут моего сыночка в чужедальнюю сторонушку... А чужедальняя сторонка непотачлива, дорога туда не дождем, а слезами полита...

– Ну, завела!
– тоскливо пробормотал Илья: ему за неделю пришлось выслушать немало причитаний.

– Не держи на нее сердца, - тихо сказал Герасим.
– И волчица детенышей защищает...

Афимья продолжала:

– Уж пускай бы Андрюшенька в монахи ушел - я бы хоть в церкви, хоть в праздники, хоть бы издали смотрела на моего ненаглядного...

Афимья крепко прижала Андрюшу, точно боялась, что сына силой оторвут от нее. Мальчик стоял, притихнув, как испуганный зайчонок: он понимал, что в эти мгновения решается его судьба.

– На родимой сторонке и камень - брат, а на чужой стороне люди жестче камней, - изливала свое горе Афимья.
– Кто там приветит, кто пригреет сиротинушку?.. Я хоть и бивала Андрюшеньку, да без ненависти. От старых людей сказано: "Мать высоко руку подымет, да не больно опустит..."

Долго горевала Афимья. Мужчины благоразумно молчали. И когда женщина выплакалась, Илья попросил Герасима: