Золочёные горы
Шрифт:
– Графиня? – переспросила я.
– Жена герцога. Из Брюсселя. Она бельгийка, – пояснил отец. – Вам, дамы, лучше вернуться. Я покажу Генри каменоломню. Это восьмое чудо света.
– Сильви, – позвала мама, оторвав меня от разговора о графинях и чудесах.
– Но я… – будь я мальчишкой, смогла бы прокатиться на белой птице. Будь я графиней, пришла бы в каменоломню посмотреть на золотую пыль. Но я была послушной дочерью, и мне все запрещалось. Что еще мне не дозволялось делать? Список был длинный. Даже здесь, на Диком Западе, мне оставались лишь домашние дела и скука.
Папа
– Подожди лета, Птаха. Лето чудесная пора, увидишь. На холмах море цветов, а в реке плавают радуги.
– Он имеет в виду форелей, – пояснил всезнайка Генри.
– Я имею в виду радуги, – возразил отец и пошел показывать Генри каменоломню.
Мама указала рукой на свисающий крюк:
– Видишь опасность? Он всегда глупо рискует, ваш отец.
«Я хотела бы походить на него», – подумала я. Но я всегда походила на нее, была тихой и послушной. Я взяла Кусаку у нее из рук.
– Что бы я без тебя делала? – с благодарностью воскликнула мама.
«Заставила бы Генри тебе помогать», – подумала я. Но это мой удел – помогать ей с заботами. А Генри пойдет с папой, будет ездить на белой птице и любоваться ослепительным зрелищем карьера. Мы с мамой вернулись назад в безопасную клетку хижины номер шесть, подальше от восьмого чуда света. Мои зубы упрямо стиснулись. Какие бы чудеса ни водились здесь, в Золоченых горах, я приняла твердое решение увидеть их все.
Глава вторая
Через три дня хижина пропахла капустой и мокрой шерстью. Наши с братом перебранки просачивались на улицу сквозь трещины, а снаружи упорно проникал холодный дождь. Генри, не умолкая, болтал про каменоломню. Самое ошеломительное и изумительное зрелище на свете. Manifique [11] .
– Тебе бы там не понравилось, – надменно заявил он. – Опасно.
– И грязно, – добавила мама. – Такое место не для девушки.
11
Чудесно (фр.).
Я сидела у печи и читала «Цветы зла», упиваясь чувством негодования. Я ненавидела горы. Ненавидела скалы. Грязь, застарелый снег, превратившийся в корку. Кусака стучал ложкой о кастрюлю. Генри играл в рыбалку, спуская бечевку с платформы, на которой спал. Вместо крючка он использовал согнутую шпильку. Она зацепилась за кончик моей косы, и он потянул за нее. Я захлопнула книгу и пробормотала квебекское ругательство:
– Tabarnac [12] .
12
Черт (фр.).
Вспоминать нечистого угрожало спасению души. Мама вздрогнула и повернулась ко мне.
– Прочти покаянную молитву, – сказала она. – Будь хорошей девочкой.
Я молилась о том, чтобы стать хорошей.
– Извини, мама. Desolee [13] .
Я читала покаянную молитву, но не каялась. Через минуту мама подошла и опустила ладонь мне на голову. Возможно, она все же понимала. Возможно, в ней еще живы были струны, способные вызывать восторг. Те, что когда-то подтолкнули ее к танцу в амбаре и к объятиям моего отца. А теперь привели на вершину этой жалкой горы.
13
Мне жаль (фр.).
– Господь все слышит, – напомнила она и протянула мне мешок для угля, чтобы я сбегала за ним в лавку. – Сходи прямо сейчас.
Она простила меня. В тот раз простила.
Я разочарованно топала по снегу. От сугробов поднимался пар: за последние дни потеплело до плюс десяти. На дорожке Каменоломен дождь растопил верхний слой наледи, и проступили черные следы золы, вмерзшей в снег возле хижин: содержимое печей, вытряхиваемое возле порога. Грязные дорожки петляли по снегу, усеянные следами ботинок и отпечатками колес. Сахарная корка снега таяла, превращаясь в слякоть. Тут я заметила, что кто-то глазеет на меня.
В дверях хижины номер пять стояла девочка. Ей было лет девять, может, чуть меньше. Воздушное создание, одетое в комбинезон, переделанный в платье. Волосы ее не были причесаны, а в глазах мелькали золотые огоньки.
– Я тебя раньше не видела, – сказала она. – Откуда ты приехала?
– Издалека, с Востока, – ответила я.
Девочка рассмеялась и, не переставая смеяться, сказала, что ее зовут Ева Сетковски.
– Чего ты смеешься?
– Никому не надо приезжать сюда.
– Почему?
– Здесь проклятие. Это место проклято.
– Что за проклятие?
– Индейцы юта наложили его. Когда-то эти земли принадлежали им, но белые убивали их и прогнали отсюда. И они прокляли эти горы.
Она ткнула пальцем по четырем румбам невидимого компаса.
– Проклятие, проклятие. Ты никогда не уедешь отсюда: зло найдет тебя.
– Я тебе не верю.
– А мне все равно, веришь или нет, – заявила она.
– Кто такие юты? – спросила я позже, вернувшись домой.
– Племя юта, – ответил отец.
– Индейцы, жившие здесь давным-давно, – пояснила мама.
– Не так уж давно. Тридцать лет назад, – поправил отец.
– Польская девочка сказала, что на долине лежит проклятие.
– Это просто сказка, – ответил отец.
Так ли это было? Тогда я поверила, что это всего лишь легенда. Но все последующие годы задавалась вопросом, не были ли несчастья, свалившиеся на Мунстоун, следствием того проклятия – пророчества вождя Колороу, гласившего, что любое дело, начатое белыми людьми в долине Алмазной реки, обречено на провал.