Золотарь его величества
Шрифт:
В отличие от русской части Москвы, этот немецкий городок жил своей непохожей общественной жизнью. Население ее по вечерам собиралось в тавернах и австериях, где за кружкой вина и пива веселая и шумная, а порой и деловая беседа, иногда затягивалась до самой ночи.
– В семейных домах, там устраивают вечеринки, – проговорил князь, – с танцами и музыкой. Молодежь танцует, а старики сидят с трубкой в зубах за стаканами пунша и чинно беседуют. Иногда играют в шахматы. Если бы слобода не была ближним соседом села Преображенского, то царь не набрался всего чуждого для русского человека. А так,
Андрес учтиво промолчал, решаясь не напоминать о роли стрельцов в неудавшемся перевороте, устроенном сестрой государя Софьей. Не стал, и говорить о дисциплине, царившей среди них, во время осады. Промолчал про спящего во время утренней побудки солдата.
– Бороды заставил сбрить, платье иноземное срамное напяливать, – продолжал причитать князь, – флот учудил. Мало нам татар, так еще со шведами войну учинил.
А между тем санный поезд въехал через ворота Преображенского дворца. Остановился. Шведы стали медленно выбираться из саней.
– Я к князю-кесарю, – прорычал Ельчанинов, затем пригрозил кулаком, – а вы стойте здесь. Пусть Ромодановский решает, что с вами делать.
Андрес оглядел деревянный терем. Именно здесь, потешаясь над стариной, и ломая прежний уклад, царь Петр стриг бороды. Тут его сподвижник и собутыльник Алексашка Меншиков, скорее всего, прячет, и будет прятать сундуки с наворованными сокровищами.
Ларсону хотелось курить. Он достал из-за пазухи трубку. Снял с ремня кисет и попытался высыпать содержимое. Увы, табак закончился. Андрес недовольно проворчал и вернул все на свои места. Сейчас, когда он приехал в Москву, и как только появится такая возможность, обязательно отыщет лавку, торгующую аглицким табаком. Тяжело вздохнул и взглянул на майора Паткуля, тот курил, при этом, приплясывая на месте, чтобы согреться. Его епанча сильно пострадала в дороге.
Князь Ельчанинов поднялся на крыльцо, и еще раз посмотрел на пленных. Он так и не смог для себя решить, повезло ему или нет, что государь назначил его конвойным. Что было-бы хуже, быть здесь в Москве или там под Нарвой. Уезжая, князь осознавал, что, скорее всего осада города проиграна. Из слухов, ходивших в лагере, ему было известно, что Карлус со своей тридцати двух, а не то сорока двух (все говорили по разному) армией, вот-вот должен был подойти к крепости, и зажать русских в клещи. Ельчанинов чувствовал, что при первом столкновении лоб в лоб, стрельцы и иррегулярная конница дрогнут, а весь удар придется принимать на себя Преображенцам и Семеновцам, которые только и научились под музыку маршировать, да со шпагами штурмовать крепости. Он слышал от князя Трубецкого, что солдаты не доверяют командирам немцам. Особенно герцогу де Круа, что был надменен и хвастлив.
Князь взглянул на немцев и улыбнулся. Из всех их только Ларсон представлял собой отличного человека. Незаносчивый. Гордость в нем, конечно, есть, но умеренная. Не даром государь на счет него отдельное письмо для Федора Юрьевича отписал. Он толкнул дверь и вошел.
В сенях князь Ельчанинов наткнулся на старого
– Какими судьбами? – поинтересовался полковник, обнимая друга.
– Да вот из-под Нарвы, – ответил Ельчанинов, – пленных в Москву шведов привез.
– Ну, и как там?
– Что как. Когда уезжал, дела шли не шатко не валко. А сейчас только бог один и ведает. К тому же, за день до отъезда Ян Гуммерт к шведам переметнулся.
– Изменник?
– Увы. Но я спешу. Мне бы князю-кесарю пленных передать, да на постой к какой-нибудь молодке определиться.
– Тогда вечером приходи в наш старый трактир. Там и погуторим. А Ромодановского ты в царских палатах найдешь. Только ты бы сгоряча, не совался туда, князь-кесарь сегодня лютует.
– Спасибо друг.
Князь Ельчанинов, еще раз обнял приятеля и прошагал в сторону царских палат. У дверей сдернул стрелецкую шапку с головы и приоткрыл дверь. Князя-кесаря он застал за беседой с боярами. Ельчанинов прокряхтел, стараясь привлечь его внимание. И это у него получилось. Ромодановский перестал кричать на бояр, и повелел им оставить его, когда же дверь за последним из них закрылась, спросил:
– Из-под Нарвы? Ельчанинов кивнул, и достал из дорожной суммы письмо.
– Ну, что там? – проговорил Федор Юрьевич.
– Тяжело, – вздохнул князь. Ромодановский развернул письмо пробежался по тексту и сказал:
– Пленных шведов привез. Так. Значит, совсем там Петруше плохо приходится. Гуммерт предал. Говорил я ему, не разумному, бери русских воевод. Так нет, все немцев привлекает. Что мне теперь со шведами делать. Не в казематы же их сажать. Задачу ты задал мне царь-батюшка, ох задачу. Федор Юрьевич замолчал. Дочитал письмо и спросил:
– А что это за гусь такой Андрес Ларсон?
– Золотарь его величества. – Сказал князь и улыбнулся.
– Карлуса? – уточнил князь-кесарь.
– Да нет Петра.
– Ну, что ж всех шведов, окормя Ларсона, отправь на Кокуй. Ельчанинов хотел, было уже идти, но Ромодановский его остановил:
– Не спеши.
Князь-кесарь подошел к столу. Склонился над листком бумаги. Что-то быстро написал, свернул и протянул конвойному офицеру.
– Отдашь это племяннику Лефорта. А он уж сам решит, как с пленными поступить. А сейчас ступай. Уже у дверей, он вновь остановил князя.
– Пришли сюда этого золотаря, – молвил Федор Юрьевич. – Эко Петруша учудил, – хихикнул он, когда дверь за стрельцом закрылась.
Не знаю, что ощущает человек оказавшийся в царских палатах, где по краям стен стоит вереница лавок, а в самом дальнем конце зала от низких дверей, в которые и войти можно только нагнувшись, стоял резной деревянный позолоченный трон. Но чувства, овладевшие Андресом Ларсоном, были ему немного знакомы. Казалось, что он очутился в кабинете начальника, когда от того ожидаешь всего что угодно. Князь-кесарь тучный человек среднего роста в венгерском кафтане, оглядел его с ног до головы и проговорил: