Золотая лихорадка

Воронин Андрей Николаевич

– Да бог его знает! Ваня вчерась по сено ездил, что в Лесной Ложнице осталось, так этот в стогу был, без памяти. Говорит, чуть вилами его не проткнул – снегом-то все замело, не видно.

– А документы есть у него?

– Да вот, паспорт... В кармане был, сумку-то не трогали мы...

Фельдшер просмотрел документы:

– Не знаю такого. И пошто его в глухомань нашу занесло?

– Уж не знаю, Романович. Ты полечи его, сделай милость.

– Да уж полечу, куда ж я денусь. Только Турейке скажу, пусть проверит, кто такой этот товарищ. Ты

смотри, Марья, я ему сильное лекарство вколол, должно подействовать. Вот таблетки, дай две штуки, когда в себя придет. Увидишь, не дай бог, помирать начнет – сразу ко мне, ясно?

– Ясно, Романович, спасибо Тебе.

– Да, и слушай, что он в бреду говорит, может, важное чего...

– Он про паутину все твердит...

– Ну, так на самом деле смела бы, а то вон какие лохмотья висят. Как в Африке...

С этими словами фельдшер деревни Вымь Павел Романович Лоскутов собрал саквояж и с достоинством удалился, оставив Марью размышлять о проблеме производства паутины африканскими пауками.

Тем временем Юрий Филатов впервые за последние двое суток заснул более-менее спокойно, только изредка постанывая во сне.

И вот наконец паутина перестала давить его. Она заняла свое исконное место в углу под потолком, Юрий же обнаружил себя лежащим под овчинным тулупом, да и под ним была овчина, которая, правда, не делала его ложе достаточно мягким. За окнами было сумрачно, но вечер это или утро, Филатов не знал.

С трудом ворочая тяжелой головой, он огляделся. Из интерьера русской крестьянской избы монголо-татарского периода выбивалась только засиженная мухами лампочка, прицепленная к потолочной балке, правда не горевшая. Полумрак избы разгоняла семилинейная керосиновая лампа, да и та смотрелась диссонансом на фоне древней прялки, стоявшей рядом с огромной русской печью, темных образов с лампадкой, лавок вдоль стен, самодельного поставца с посудой. В довершение с полатей торчали две белокурые детские головки, чьи владельцы с интересом разглядывали незнакомца.

Успев уловить эти детали, Юрий закрыл глаза и снова погрузился в целительный сон.

Когда он проснулся, в окно вовсю стучался день, первый по-настоящему солнечный день в эту осень. Филатов чувствовал себя жутко слабым, и, если бы так не хотелось на двор по известной причине, он и не пошевелился бы. Но пришлось вылезти из-под тулупа, накинуть его на плечи – Юрий был в одном пропотевшем белье, – влезть в валенки, стоявшие у дверей, и выйти в мир.

Чистый холодный воздух ворвался в легкие, расправил их и Юрий зашелся кашлем. Вскоре окончательно пришел в себя, исполнил настоятельное требование организма и только тогда огляделся вокруг.

Дом, приютивший его, был стар, приземист и покрыт почерневшей дранкой. Юрий удивился этому обстоятельству, но потом разглядел, что большинство домов невеликой деревеньки были такими же; стояла она, эта деревенька, в окружении тайги, и было тут тихо, но эта тишина никак не могла сравниться с тишиной вымерших Божьих Сестер.

Тут жили люди, а как жили – это уже второй

вопрос. Из труб шел дым, но, помня внутреннее убранство дома, Юрий не удивился бы, узнав, что топят тут по-черному.

Из конуры выглянул лопоухий пес, дружелюбно посмотрел на незнакомца, подошел к нему, ткнулся носом в колено и завилял хвостом. Филатов погладил барбоса и вернулся в хату, пустую в этот час.

Впрочем, не успел он натянуть одежду, найденную рядом на табуретке, как на крыльце затопали ногами, отряхивая снег, и в горницу вошла женщина, одетая в ватник. Из-под темной юбки выглядывали ватные штаны. На голове ее был темно-серый платок, завязанный так, как завязывают актрисы на киностудиях, готовясь играть роли крепостных крестьянок. Но тут дело кинематографом и не пахло.

– Ожил небось? – с улыбкой на обветренном лице спросила хозяйка. – Лежал бы еще, слаб ты.

– Спасибо вам, хозяюшка. Как звать вас?

– Марьей зови, Огибаловы мы.

– Ну а меня Дмитрием зовите. Как нашли-то меня?

– Да в стогу, Ванька мой третьего дня за сеном ездил, что в Лесной Ложнице. Чуть тебя вилами не проткнул...

– Ну и поделом мне – нечего было пешком отправляться...

Марья поглядела на него исподлобья:

– Куда и откуда идешь – твое дело, спрашивать не буду. Но доктор рану твою заметил, что на груди у тебя. Если есть чего за душой, грех какой или что – учти, он участковому сказать обещался. Вот, чтоб знал...

Филатов присел на сундук.

– Рана... Ну где у нас сейчас рану молодой мужик получить может?

– Да ты, никак, из «крутых»? – сообразила женщина.

Юрий, прямо не отвечая, сказал:

– Иду вот на север, воевал много, с головой неладно сделалось. Решил попутешествовать.

Марья допрашивать не стала – видать, народ тут нелюбопытный. Она только кивнула, перекрестившись на иконы, и стала собирать на стол.

– Твой-то где? – спросил Юрий.

– Придет, – коротко ответила хозяйка.

И точно, едва она успела нарезать крупными ломтями хлеб, в горницу вошел невысокий худощавый мужик. С первого взгляда на него Юрий отметил застывшее в глазах равнодушное спокойствие, какую-то покорность, которая была даже в том, как он ел, – словно выполняя обязанность перед организмом, зачерпывал самодельной деревянной ложкой пустые щи и отправлял в рот. С поданной на второе кашей, слегка сдобренной постным маслом, он справился так же, не проронив ни слова. Спросил только:

– Тимка с Катькой не приходили?

– Их бабка накормит, там же и ночевать будут. Чего ради за пять верст переться? Из-за пустых щей?

Мужик что-то проворчал (Юрий не расслышал что) и, проявив полнейшее равнодушие к незваному гостю, отправился куда-то по своим делам.

– Что-то он у тебя, Марья, заторможенный какой-то, – удивленно сказал Филатов.

– У нас тут все мужики такие, – не обижаясь, ответила та. – Слова клещами не вытянешь...

– И что, тут все так живут?

– Как это «так»?

– Ну... Небогато.