Золотая лихорадка
Шрифт:
Васька, устрашился, и информация забила фонтаном:
– Брали вагон. Летом.
– Кто сторожа пришил?
– Гришка...
– Что дальше было?
– Да разъехались...
– Не п...и. Кто пьяного чувака подставил?
– Гришка... и Крава...
– Как? Как, я тебя спрашиваю?
– Бутылку разбили и в руки ему дали, чтоб отпечатки... И пистолет оставили.
– Кто конкретно?
– Приказал Крава. Делал Гришка.
– Кто еще был?
– Гнюс, Балда и этот... Кузен.
«Ладно, мне одного хватит...» – резонно подумал Филатов, накрепко привязывая Шерхебеля бельевой веревкой к
Григорий Каравашкин, против ожидания, жил чисто и ел богато. На веранде накрыт был стол, на котором – у голодного Филатова слюнки потекли – был полный джентльменский набор славянского алкоголика: пол-литра самогону, огурцы, лук, нарезанное сало, грибы, банка скумбрии, манившая отверстым зевом...
Сидевший за столом Каравашкин не обратил на вошедшего внимания, поскольку сидел спиной к дверям. Его сожительница, очевидно, уже спала, и никого, кроме Васьки, Каравашкин не ожидал. Поэтому для него сюрпризом было появление незнакомца, который бесцеремонно сел за стол напротив него и отправил в рот маринованный гриб вместе с куском сала.
– Во-первых, здравствуйте! – приняв Филатова за кого-то из своих, но не узнавая его, сказал Гришка. – Чего-то не помню, когда встречались...
Юрий, которому чужды были восточные церемонии типа «никогда не есть в доме, принадлежащем врагу», без излишней скромности откушал опять же грибка.
– Не помнишь, говоришь?
– Не-а... А Шерхебель где?
– Нету, – ответил Юрий. – Его поезд ушел...
– Гы... Ну и хрен с ним, – покладисто заявил Гриша. – Надоел он мне... Выпьем?
– Давай, – сказал Юрий и опрокинул рюмку, будто не заметив желания Каравашкина чокнуться. – Ну, а теперь к делу, – заявил он, плотно закусив и от этого, как водится, подобрев. – Ты летом вагон с оловом «оприходовал»?
Гриша непонимающе посмотрел на него:
– Летом... Вагон...
– Вагон. Летом. Ну, вспомни, – сказал Филатов ласково, – ты еще тогда пистолет пьяному подбросил.
До Каравашкина стало помаленьку доходить. Он, уронив табурет, задом дернулся к двери. И замер, пришпиленный к ней, как жук в коллекции натуралиста. Филатов метнул острый кухонный нож, лежавший на столе, и тот, пронзив ворот рубашки Гриши и слегка задев тело, засел в доске.
Юрий встал, подошел к Каравашкину:
– Это тогда я пьяный был. Теперь зато трезвый.
– Э-э-это ж не ты! – заорал вор.
– Я это, я. Из-за тебя, паскуда, пришлось... умереть и заново родиться. Ну, что, какой казнью тебя казнить? Сам придумаешь или сразу тебе голову отрезать?
– Помогите!!! – заорал Гриша.
В глубине дома заскрипели пружины кровати, и на пороге веранды возникла дебелая молодуха в ночной рубашке и наброшенной на плечи шали. Непонимающим взглядом она смотрела на открывшееся ее сонным глазам зрелище.
– Чего тут? Спать идите! – то, что баба так туго соображала, выдавало ее недавнее полноправное участие в возлиянии.
– Иди, Катя, иди, мы тут сами разберемся, – не глядя в ее сторону, произнес Филатов. Молодуха, как сомнамбула, повернулась и пошла в дом. Каравашкин трясся мелкой дрожью. Ходики на стене показывали три часа ночи.
– Прямо не знаю, как с тобой и поступить... –
В комнате завоняло – у Каравашкина от страха случилась «медвежья болезнь». Филатову стало до того мерзопакостно, что он готов был плюнуть и пойти своей дорогой. Но Юрий знал: недоученные подонки вновь принимаются за свое…
– Нехорошо воровать, понимаешь? – бесстрастно сказал он.
Бандит в ответ мелко затряс головой, соглашаясь. Воротник его рубашки был в крови.
– Ну, так что? – Юрий медленно стал приближаться к двери с пришпиленным к ней Каравашкиным. – Повесить тебя? На перо посадить? Кастрировать? К рельсам привязать? Выбирай...
Выбирать было уже некому. Ноги Каравашкина подкосились, ткань рубашки не выдержала, и он свалился на пол. Юрий брезгливо обошел его, отворил дверь и вышел в ночь под мелкий дождик.
Неласковая морось долго не могла растворить тошнотворное чувство – будто он и вправду совершил с Каравашкиным все то, чем грозил. Тем более – Юрий знал это – в своем персональном аду ворюга все равно испытал все эти кары. Помер он от страха или это был просто обморок – не все ли равно? Свое он получил. И не понадобилось для этого марать руки.
Больше в этом городе делать было нечего. Теперь настала пора разобраться, кто ж это так ловко обделывал делишки с целыми вагонами золота. Филатов знал за собой такую особенность – пока не разберется до конца в деле, которое каким-то образом затронуло его или его друзей, покоя ему не будет.
До рассвета оставалось еще много времени. Под нудным дождиком Филатов медленно, даже испытывая наслаждение от «прогулки», прошел до пешеходного перехода через железную дорогу, подняв воротник куртки, хотя все равно вода текла под рубаху, смотрел на темные окна квартир, наглухо занавешенные шторами. В свете фонарей пролетали капельки дождя, как мотыльки вокруг лампы, зажженной летней ночью у открытого окна. По улице изредка пролетали машины, разбрызгивая лужи шуршащими колесами. Филатов уже жалел, что решил оставить машину и добираться своим ходом. Но «копейку» могли засечь уже много раз, и, пока оставались на свободе Буденный и Кайзер, за руль этой «тачки» сесть ему уже не придется.
Таня... По тем же причинам Филатов не мог к ней пойти и даже позвонить.
Постепенно на востоке посветлело. Юрий, жутко уставший, задумался уже о том, где б это передохнуть. Дождь то налетал, бросая в лицо горсти капель, то утихал; небо было затянуто слоями туч. Ежовск остался за спиной. Промокший насквозь Филатов корил себя за то, что не догадался задержаться в городе и купить себе что-либо более приемлемое для пешего путешествия в осеннюю пору, да еще и на Колыму.
Под утро слегка согревшийся и пару часов подремавший в здании железнодорожной станции Филатов, пользуясь одиночеством, навел наконец порядок в многочисленных карманах куртки, забитых до отказа всякой всячиной. Сперва, ежась от вездесущего дождя, он покурил на крыльце, убедился, что никто в такую погоду не спешит составить компанию одинокому путнику, потом уселся на деревянный диван спиной к двери и начал проводить ревизию своего снаряжения.