Золотая пучина
Шрифт:
— Дык тридцать копеек. Мыслимо ли на тридцать копеек семью прокормить? Пошли коновозчиком.
— А ежели воз застрянет, ты рази коню подмога?
— Куда там, — Егор стянул шапчонку. — Сделай милость, хочь Аграфену к делу приставь.
— Дай время подумать.
— Ты, сват, вторую неделю обещаешь подумать, а у меня пуп к спине прилип, и отодрать нечем. Помилосердствуй.
Мокрый, тщедушный, заляпанный грязью Егор с мольбой смотрел на Устина и повторял:
— Сват… сват… помилосердствуй…
Это «помилосердствуй»
— Может, верно, добавить две гривны?
Устин только головой помотал. Достал из кармана кисет, вынул трехрублёвую бумажку.
— На, сват.
— За што?
— По дружбе. Купишь сарыни, што надо.
— Благодарствую. — Егор потянулся к деньгам. Глаза его заблестели, и вдруг, словно на стену наткнулся. Лицо передернулось. — Как нищему, сват? Да, Егорша нищим стал. Я те больше скажу, на прошлой неделе булку хлеба украл. И сёдни, ежели никто не подаст, пойду воровать. Петька голодный. Но от тебя, сват, не возьму.
Устин замахнулся.
— Пшел! Не то по шее накостыляю.
— Может, и с работы погонишь? — усмехнулся Егор.
— Надо бы для урока, но пока погожу — и, отойдя, пожаловался Симеону — Вишь, какой народ, Сёмша. — Детей ему нечем кормить, а я виноват.
Вокруг новой шахты навалы земли. Хлюпают помпы, выплескивая в канаву грязную воду. Шахта ещё неглубокая, сверху видны забойщики. Туман стоит над их разгоряченными мокрыми спинами.
— Хозяин! Вандрутить шахту сразу будем аль посля?
— Вандрутить? — Устин впервые слышит такое слово и думает: «Позарез управителя надо».
— Утром распоряжусь. — «Вандрутить… Вандрутить», — стараясь запомнить незнакомое слово, пошёл к шурфу. — Эх, видно, не миновать под землю спускаться».
Шурф глубокий. Бадья спускается неровно, рывками. Устин до боли в пальцах сжимает веревку, стараясь держаться прямей. Но бадейка отходит в сторону, и Устин виснет на веревках, раскачивается, стукаясь боками об осклизлые стенки шурфа.
— Держись, хозяин! Неровен час сорваться можешь, — доносится сверху крик воротовщика.
— Без тебя знаю, дурак. — Устин хотел крикнуть бодро, но голос прозвучал жалобно. «Управителя надо, штоб самому по шурфам не мыкаться. Вандрутить… Вандрутить… Не позабыть бы…»
В полумраке тесного, низкого — рудничного двора Устин взял из рук бадейщика светильню — плошечку с салом и, согнувшись, нырнул в чёрную дыру низкого штрека. Капли воды стекают с. — огнив, падают в лужи, и непрерывный приглушённый звон раздается под темными сводами.
Дождавшись Симеона, Устин пополз по низкому лазу штрека. Стукнулся головой об огнива. Пригнулся. Пополз на карачках.
Тум-мм, тум-мм, гум-мм, — бьют ледяные капли по мокрому башлыку. Везде лужи. Наверху — тоже лужи. Но там над головой небо. Пусть серое, неприветливое, но все же небо. А тут — кругом земля, темным-темно. Как в могиле. Жутко.
— Сторонись,
— Где Иван Иваныч? — выдыхает Устин. Он рад передышке. Рад человеку, и делает вид, что не слышал ругани.
— В забое он, — и, пропустив Устина с Симеоном, саночник снова налегает плечом на веревку, как те лошади, что сейчас тащат пихтовые брёвна по грязным разбитым приисковым дорогам.
Впереди мелькнул огонек.
— Слава богу! Никак добрались.
В забое Иван Иванович с Михеем. Колеблется слабый огонек светильника. Мечутся густые чёрные тени. Устину кажется, будто это сама темнота, беспокойная, напряженная, машет руками. Он садится на обрубок крепи и приваливается спиной к стенке штрека.
— Михей, покажи-ка Симеону Устинычу, какая у вас ноне порода.
Иван Иванович отползает от забоя, освобождает Симеону место и усаживается на корточки. Будто не замечает хозяина.
Перебарывая обиду, Устин подсаживается к нему.
— Здорово-те, Иван Иваныч. Давно я тебя не видал.
— Соскучились?
— Пошто выкать-то начал? Товарищи были недавно.
— Были.
— Серчашь всё?
— Не то слово. Удивляюсь.
— Чему?
— Догадайтесь уж сами.
— Заходи вечерком. У меня к тебе дело есть.
— У меня тоже вечером дело есть, и заходить недосуг.
Устина корежит от злости. Позеленел, но сдержался: очень уж нужен Иван Иванович.
— Слышь-ко. Третьего дня марал на горе трубил. На самой заре. До чего,“стервец, хорошо трубил — прямо сказать не могу. Люблю слушать маральи песни. Тишь такая, туманы но горам ползут, рассвет начинает зариться, а он ревет. На разные голоса. Куда там Михеева гармошка. Не слыхал?
— Видно, хозяин забыл, что я зарю в шурфе встречаю?
— М-мда… — Устин, поправил фитиль светильника и сказал — В новом доме я горницу тебе выделю. На солнце. Вторым человеком на прииске будешь. Да чего там вторым? Первым. Я тебе только в помощь. Ну, по рукам?
Иван Иванович отрицательно покачал головой.
— И жалование семьдесят пять рублёв. Махина! — продолжал соблазнять Устин. — Все одно под землёй ты вроде за главного.
— Товарищей жалко. Смотрю, чтоб их не придавило. Я ещё раз хочу вам напомнить. — канат на подъемнике надо менять. Износился. И крепежник привозят — лучинки. Таким лесом нельзя крепить. Давнет порода, и завалит людей.
— Смотреть надо.
— За горой, хозяин, не уследишь, — вмешался Михей. — В ней сила копится, копится, а потом как давнет. Вот сидим мы сейчас, разговариваем, а может я и досказать не успею, а огнива хрусь, и раб божий Устин засыпан землёй. Справляй, Матрёна, поминки.