Золотая пучина
Шрифт:
Приехав в Рогачёво, Сысой прежде всего отправился к Матрёне.
— Здравствуйте, матушка Матрёна Родионовна. Поздравляю вас с превеликой победой. Без суда порешили — прииск Богомдарованный стал ваш навечно. От бога правды не скроешь.
Потом разыскал Симеона и тоже поздравил. Передал наказ Устина:
— Скоро он не приедет. Делов у него целая куча. Велел хозяйствовать крепко и без оглядки. Пора и мне своим
На радостях, конечно, гульнули.
Через несколько дней, в субботу, Сысой сидел у Кузьмы Ивановича и говорил убежденно:
— Надо, Кузьма Иваныч, непременно надо, штоб были.
— Дык я особо никого не зову. Хочешь уважить — приходи, не хочешь — вольному воля. Насильно никому мил не будешь.
Стоит на столе самовар, медный, пузатый, фырчит на разные голоса. На тарелках — ломти душистого хлеба, румяные шаньги, рыбный пирог. Мед янтарем отливает на блюдцах и застывшим, заснеженным озером в крутых берегах, белеет в плошке сметана.
На растопыренных пальцах Кузьмы Ивановича блюдце с горячим чаем. С шеи свисает холщовое полотенца, расшитое черными елочками и красными петухами. Схлебнет Кузьма Иванович с блюдца глоток, аж головой замотает: до чего горячо. Выдохнет и утирает лицо.
Сысой сидит напротив и настойчиво повторяет:
— Сходи. Пригласи. Устин в гору идёт, ему поклониться не стыдно.
— Шея не гнется. Стар. Оно, конешно, ежели они придут, мне самому интерес. Почет. Вы бы, Сысой Пантелеймоныч, сделали милость, намекнули бы Сёмше: нехорошо, мол, обижать старика. Вы же с Сёмшей запросто, почитай каждый день вместе брагу-то пьете, — прищурился хитро. — А может, и породнились уже? У нас на селе ежели два мужика к одной бабе ходят, их свояками зовут.
— Ври да знай меру. Ходил к Арине завсегда с Сёмшей, угощала она медовухой, а относительно прочего… Мне с Сёмшей ссориться не резон. Да чего я тебя уговариваю. Не хочешь в баню — ходи грязный.
Прикинул Кузьма Иванович: и вправду может придется ещё за Устина держаться. Только мудрено ведёт себя этот одноглазый. То настоял лошадей перебить у Устина. Теперь боится обидеть его.
Закряхтел. Утер полотенцем вислую, реброватую грудь.
— Да ить как ты всё размечаешь — дорого шибко.
— Я же сказал тебе, половину беру на себя, — и, достав бумажник, отсчитал несколько красненьких. — Хватит?
— Да как тут угадать. Зараз все не обсчитаешь, — но увидя, что Сысой вытащил бумагу и собирается делать подсчет, поднялся из-за стола. — Ладно, пойду. Вот, господи, жисть-то какая. Вчерась у Устина еле рыло торчало из грязи, сёдни уж князь. Правильно говорят в народе: не дразни гуся, вдруг завтра медведем окажется.
И стал собираться. Надел бархатную жилетку. Вынул из сундука праздничную поддевку. Достал толстую серебряную цепочку, нацепил её на жилет. ещё покряхтел, покачал головой и, прикрыв седую голову черным суконным картузом,
— Ни пуха тебе ни пера, — крикнул вдогонку Сысой и вышел на кухню. Щипнул за плечо Лушку, стоявшую у печки, и, воровато оглянувшись, облапил.
— Пусти, — прошипела Лушка.
— Ишь ты, цену себе набиваешь. Пока хозяина нет, пошли на сеновал. Я тебе ситцу на кофту привёз…
Сыоой уверен, против ситца на кофту не устоять ни одной деревенской девке. Но Лушка вырвалась и, уперев руки в бока, сказала громко:
— Ну-ка тронь ещё пальцем — кипятком обварю. А не то ещё хуже. Убью!
…Кузьма Иванович долго шаркал ногами в сенцах Устиновой избы, покашливал: ждал, что выйдут хозяева, встретят. Подходя к избе, видел, как мелькнуло в окне чьё-то лицо. Значит, приметили, могли бы и встретить.
— Заелись, псы шелудивые, — хотел повернуть обратно. Но нельзя уходить: соседи видели, как он шёл, и догадались зачем. Ежели завтра Сёмша с Матрёной не придут на освящение мельницы, народ скажет: ходил, мол, просил, да получил от ворот поворот. Позору не оберешься.
Затосковал Кузьма Иванович. Зло сплюнув, открыл дверь и вошел в избу. Долго молился в угол, и только успокоившись, поклонился сидевшей на лавке Матрёне.
— Здравствуй, кума. Ходил по улице, дай, думаю, погляжу, как суседи живут. Давненько не был у вас. Давненько. И ты чего-то к нам не забегаешь. Мед у меня духовитый ноне. Из всех годов духовитый. Заходи вечерком чаю попить.
Слова у Кузьмы приветливые, голос елейный, а глаза злые, колючие, как ежи. Будь бы воля, ударил бы он сейчас Матрёну. Стоит у порога, как нищий. Хоть бы сесть пригласила.
Матрёна видит смущение Кузьмы Ивановича и торжествует: «Постой, помайся. Раньше я у порога стояла, ты на лавке сидел. Отливаются кошке мышкины слезки…» Поджала губы.
— Благодарствую. Только мы нонче мёд в Притаёжном берем. Он не в пример нашему — духовитей.
— Не перечу, кума, не перечу, — все больше тоскует Кузьма Иванович. — Хорош мёд в Притаёжном, но и у нас нонче шибко отменный.
С полдня Матрёна не находила места в избе: завтра Кузьма святит новую мельницу. Раньше бы запросто пошла смотреть, как будут святить. Теперь так нельзя. Унижение. До смерти хочется, а зазорно стоять со всеми в толпе. «Может, Кузьма пришёл позвать на молебствие?»
Отвела глаза, чтоб скрыть блеснувшую радость.
— Здоровье-то как, кума?
Никто никогда раньше не спрашивал её о здоровье. Оттаяла Матрёна.
— Да ты, Кузьма Иваныч, проходи, садись. А здоровье моё какое. Поясница болит. В костях ломота страшенная. В баньке попарюсь, слава богу, малость проходит. Мы теперь кажинный день баньку топим. Ты чего картуз-то в руках мнешь? Клади на лавку.
Еще тоскливее стало на душе у Кузьмы. Много лет другие стояли перед ним и мяли картуз, а тут сам замял. Тьфу! Подавил раздражение. Улыбнулся широко, как мог.