Золотая пучина
Шрифт:
— Вавилой его зовут, мой подручный в забое.
— Я фронтовик, — сказал Вавила значительно.
— На фронте встречаются всякие люди, — так же значительно ответил Арон Моисеевич и поверх очков оглядел Вавилу. — Есть у вас ко мне дело? Подождите, пожалуйста, Вавила… Это не вы, извините за любопытство, устроили на прииске школу?
— Я.
Арон Моисеевич отложил молоток, спросил с интересом — Какое собственно дело вас ко мне привело?
— Да вот, мимо шли, Михей меня захотел познакомить…
— Я сам до
Вавила наклонился к Арону.
— Во-во…
Они смотрели друг другу в глаза, и каждый ждал, что скажет другой.
Когда Вавила шёл обратно на прииск, было уже темно. Деревня как вымерла. Только собаки лениво тявкали по дворам. Их лай, как затесы в тайге, указывал Вавиле дорогу.
«И не Арон Моисеевич? Кто же? Он сказал: «Ищите на прииске, среди своего народа. В нашем краю такого нет, поручусь седой головой. Где же искать?»
И тут из темноты, почти рядом неожиданный шепот:
— Вавила никак?
Голос девичий, певучий. Удивился Вавила. Остановился.
— Я. Кто меня?
— Не признал? А я тебя сразу… — послышался не то вздох, не то огорченный смешок. Девушка подошла совсем близко. — На прииск идешь? И я пойду с тобой до поскотины… У нас корова домой не пришла.
— Что ж, пойдем. Только кто в такой темноте ищет коров?
— Велено… Может, ботало где услышу,
Замолчали.
Недалеко на гриве рявкнул козел. Девушка ойкнула,
Вавила рассмеялся.
— Испугалась?
— Козла-то? Нимало. Про своё грезила, а он заревел невпопад. — Опять замолчала. Видно, ждала, что скажет Вавила, и не дождавшись, огорченно вздохнула. — Темноты я боюсь и… леших. У них осенью свадьбы. Они осенью бесятся. Я как зайду в тайгу — хоть ночью, хоть днём — так сразу сарафан наизнанку и крестик в руку. Иначе от них не спасешься, заголосят, замяукают, защекотят. А я щекотки больше леших боюсь.
— И сейчас у тебя сарафан наизнанку?
— Ну уж. Вдвоем иду, с мужиком.
— А домой как пойдешь в темноте от поскотины?
— Так и пойду. Какое тебе дело?
Вавила понял: боится она обратной дороги — и решил: «Придется проводить до дома».
— Ты хоть имя скажи, — попросил он.
— Неужто ещё не признал? Лушка я, Лушка. Ты же меня Утишной звал и хлеба просил продать. — Голос у Лушки певучий, и в нем упрек слышится. — А я тебя сразу признала. В то воскресенье еще, как ты Егоршева Петьку за руку вел. У нас мужики с сарынью не водятся. Срамота, говорят. Бабье дело. А мы шишку-то рядом били. Не видел?
— Как же не видел. Помню теперь. Ты ещё песни пела. Так значит увидела ты меня с Петькой за руку, вспомнила, как я жука по луже возил, и тебе за меня стало стыдно? Верно ведь?
— Что ты! Я сразу приметила, ты не такой, как все. Я шибко сметлива. Помнишь, как с прииска
Вавила остановился.
— Лушка, а мы ведь прошли поскотину.
— Неужто? — деланно засмеялась, будто не видела открытых ворот. Помялась, и решившись, махнула рукой. — Пусть. У меня все коровы нынче в загоне.
— Что?
Глухая темная ночь. Вавила вспомнил золотистые волосы, ясные серые глаза, озорные и удивленные. Его тянуло к Лушке, но откровенность её покоробила, оттолкнула. Вавила сказал, как отрезал:
— Лушка, не дело ты затеяла.
— А ты не ряди. Ты мои думки не знаешь.
— Понял сейчас.
Лушка прижала руки к груди, торопливо зашептала:
— Что понял? Что? Да я их сама понять не могу. Рассыпались все, не собрать. — В голосе её послышались слезы. — Тебя ещё утром приметила, ты с Михеем шёл в Новосельский край. Наврала хозяевам, к тётке больной отпросилась. Весь день караулила… А зачем? Сама не пойму… — Отступила в таежную темь. За сушину укрылась.
Утром, увидя Вавилу, Лушка говорила себе: обратно пойдёт, увяжусь за ним ненароком. Не косорота же я, не крива, не щербата. Тогда не обнял, сегодня заставлю. Заставлю. А как руки протянет, я его шлеп по рукам и домой. Смеялась. Сейчас поняла — не ради шутки полдня проходила в кустах, карауля Вавилу.
Мчались по небу тучи. Тихо, чуть слышно шумела тайга. Вавила стоял на дороге и звал:
— Лушка… Луша… Да куда ж ты спряталась? Идём, я тебя домой провожу.
— Нет.
— Чего ж ты хочешь? — Вавиле стало стыдно за глупый вопрос. Но Лушке он вовсе не показался глупым.
— Не знаю. Только не уходи. Мне кажется, я больше тебя не увижу. Есть у тебя серянки? Ты б лицо своё осветил. Не увижу я больше тебя. Не увижу. Что-то сегодня стрясется.
— Нет у меня серянок и не надо их. Пойдем.
— Хочешь, чтоб я ушла поскорей? Я уйду, уйду. — Лушка побежала. Вавиле послышалось, будто пискнула летучая мышь.
— Луша, подожди, провожу…
— Не надо. — Но сразу остановилась. Медленно-медленно повернулась к Вавиле. — Ты сказал, будто жил на острове, где одни мужики. Врал, поди?
— А зачем тебе это нужно? — Вавила подошёл к Лушке.
— Нужно. Так врал или нет?
— Нет, не врал.
— Что-то сегодня стрясется. Последний раз тебя вижу. — Перешла на шепот. — Вавила… меня много мужиков целовали… Всякое было, а ты… Сама не пойму. Ты не такой. Ты первый…
Голос её утратил певучесть, звучал — будто холст разрывали.
— И ночь у меня эта первая. Такая вот… Сама себя не пойму… Может, не побрезгаешь, поцелуешь? Только раз… Вся я тут. — Опустила голову. Отвернулась и сказала так тихо, что Вавила еле расслышал — Брезгаешь. Я бы тоже побрезговала такая, как нынче…