Золотая Пуля, или Последнее Путешествие Пелевина

Сердюк Андрей

Виктор считал себя другом всех своих друзей. Вошёл смело. Перепрыгнул через растяжку и — по коридорчику…

Хозяина нашёл за работой.

И ничего в том удивительного не было, что Владимир Батькович Сорокин в этот вполне ещё урочный час горбатился за своим знаменитым столом из морённого белорусского бука. Где ещё ему, великому и ужасному, быть, как не за этим своим огромадным станком?

Кстати, на этот самый бук он в своё время возлагал большие, имеющие какую-то мистическую природу, надежды. Похоже, что именно питаемый такими надеждами, зело на радостях при обмывании

стола надравшись, он и кричал в открытое окно на всю ивановскую да вдоль по питерской, вводя в испуг-замешательство случайных прохожих: «У меня есть хер, у меня есть бук, и на кой мне хер теперь ваш букхер!»

Вот за этим столом с тех пор и шаманит. Трудится. Очищает, аки Геракл, конюшни русской литературы от дурманящего приторного елея. Приводящим в чувство зловонием. И сейчас вон во всю строчит. В полной тишине. Пахарь-работяга. Буковку за буковкой. Буковку за буковкой. Буковки… Одни только буковки. Одни буковки, только буковки и ничего, кроме буковок. Молча.

И только видно, как грива поседевшая пенится над жидко-кристальным монитором. Так увлечён, что даже шагов не слышит, — весь в процессе. Виктору аж по-хорошему завидно стало.

Привыкнув к сумраку кабинета, он вежливо-вежливо (сам не переносит, когда от работы отвлекают) постучал спартаковской морзянкой по дверному косяку. И громко пожелал:

— Бог в помощь.

Сорокин от неожиданности вздрогнул, выглянул осторожно из-за монитора, проморгался, прищурился, идентифицировал вошедшего и обрадовано вскрикнул:

— Витёк, ты что ли?! Привет, просперо-маримэро! Каким тебя ветром ко мне надуло?!

— Попутным, конечно, — пожал плечами Виктор.

— Ну заходи, чего там стоишь! Заходи-заходи, присаживайся. В ногах правды нет. Я это теперь точно знаю. Ты давай, а я сейчас…

Виктор подошёл к столу, аккуратно отодвинул в сторону какие-то объёмные архивные папки, украшенные логотипом Большого театра, и присел с самого края, осторожно опустив зад на — и без того уже отлично отполированный бук. Лишних стульев в этом кабинете сроду не водилось. Был только трон. На котором восседал ВПЗР. Восседал и продолжал космогонить. Никак не мог он, демиург-похабник, героев своих вот так вот сразу безо всякого присмотра оставить, — и голову свою непропорциональную опять окунул в мерцающее сияние экрана. И это, заметьте, не смотря на присутствие дорогого гостя. Вот, что значит, — попёрло!

— Подожди, пожалуйста… сейчас, один секунд, до точки добью, пока не вылетело, — просил Сорокин извиняющимся голосом, продолжая быстро тыкать длинными тонкими пальцами профессионального тапёра в пипки клавиатуры. Но, правда, походя, не отрываясь от экрана, всё же — вот она, рафинированная интеллигентность — учтиво спросил:

— Ты сейчас, Витёк, откуда будешь?

— Откуда я — это не важно, — понимающе усмехнулся Виктор. — Важно то, куда я.

— Кашка-ка-каш-ка… И — точка, — Сорокин наконец-то сумел притормозить, откинулся на спинку кресла, и внимательно посмотрев на гостя умными глазами большого таёжного зверя, спросил: — Ну, и куда ты, Витёк?

— Как ныне взбирается вещий Олег…

— …ович отмстить неразумным пиаром! А если серьёзно?

— Жан

в городе. Дело есть. Похоже, что я завтра в новое Путешествие отправлюсь. Первым номером. Набираю отряд. На этот раз могу и тебя с собою…

— Чёрт! Чёрт! Чёрт! — неожиданно взорвался Сорокин и начал колотить кулаками по контрафактному буку, — Ну почему так всегда?! Почему?

— Ты чего это так, Володь, завёлся? — сильно удивился Виктор, не понаслышке знающий Сорокина как тишайшего и нежнейшего в обиходе человека. — Ну, не хочешь, не надо. Сам справлюсь.

— В том-то, Витёк, всё и дело, что хочу! Хочу! Хочу! Хочу… Но уже не могу.

— Чего так?

— Ты, Витёк, что, — правда, что ли, ничего не знаешь?

— О чём это ты?

— О том самом… О самом том… Пока ты там по своим кореям-тибетам разъезжал…

— Я, Володь, нынче на Алтае был.

— …у меня вот что.

Сорокин сильно оттолкнулся руками от стола, и его массивное на вид резное кресло плавно отъехало к стене. То, что Виктор увидел, его… поразило что ли. Он даже невольно назад отпрянул.

Во-первых, у кресла теперь были колёса, а во-вторых, у Сорокина теперь не было ног.

Не так чтоб совсем не было, но от колен и ниже, как — отрезало! Вместо ног — культяпки в аккуратных вязаных гетрах.

Ну не фига ж себе новости!

— Кто это тебя так уделал? — не отрываясь взглядом от изуродованных конечностей соратника, выдавил из себя Виктор, и тут же попытался сам догадаться: — Антидоты! Да? «Всемирная Инквизиция»? «Всадники литературного джихада»? Или это «Снующие всюду» тебе самопальную свою «подлянку» подложили?

— Да нет, — покачал головой Сорокин, отрицая подобные предположения, — не те, не эти и не другие. Глобальный Пафос, Витёк, здесь вовсе не причём. Ничего героического. Это… Долго рассказывать… В общем, когда я… Она… Она сука опять масло разлила… Понимаешь?

— Что-то пока не очень.

— В общем… — Сорокин махнул рукой, — Короче, Витёк, это всё результат неудачного литературоведческого эксперимента… Сорвалось у меня… Сорвалось и всё тут. И только. Пушкину, тому вот больше повезло, — стрельнул в него белогвардеец, раздробил бедро, и обеспечил бессмертие… А мне, видишь, блядь, не бедро, а сразу обе ноги — хрясть!.. Короче, раскрасил я, Витёк, своего носорога по самое не могу… Слушай, а может мне за это дело тоже какой талон на бессмертии полагается? А?

— Что ж это за эксперимент такой охренительный был, что ты обе ноги потерял? — никак ни чего не мог понять Виктор.

— А я их не терял.

— То есть?

— Не терял я их. Чего ради? Я их подобрал. Не чужие же — свои. Пойдём покажу… В смысле: я — поедем, ты — пойдём.

Сорокин, мощно толкнув колёса кресла, обогнул угол стола и, умело маневрируя, покатил через кабинет, дальше — через гостиную, в коридор и оттуда — на кухню. Заинтригованный Виктор еле за ним поспевал.

По прибытии на конечную Сорокин изобразил барабанный бой, и с трудом дотянувшись, торжественно, как дрессировщик пасть циркового льва, открыл дверку морозильной камеры. И сообщил обалдевшему Пелевину с какой-то совсем уже абсурдной гордостью: