Золотая шпага
Шрифт:
Александр торопливо поднялся и заспешил к двери. Он любил слушать думы в исполнении бродячих кобзарей. Сердце сжималось от тоски и боли, взрывалось торжеством, и он уже видел себя скачущим на горячем коне навстречу врагам. Сверкала сабля, торчали за поясом пистоли, гремела степь под копытами не знающего усталости коня…
На пороге он оглянулся. Ракеты! Межпланетные полеты! И нищие кобзари. Могут ли они одновременно существовать? Слишком уж не вяжется нищета и технический прогресс…
Окончательный удар нанесло военное министерство. Да, оно высоко ценит ратные
Засядько тяжело переживал отказ, теперь надеяться не на кого. Не помогли ни боевые ордена, ни заслуги перед Отечеством. Отказ, отказ, отказ… Готовы слушать о чем угодно, только не о ракетах.
В период мучительных раздумий пришло известие о кончине отца. Главный гармаш Запорожской Сечи окончил свой земной путь, оставив в наследство сыну небольшое имение. Можно было осесть в нем и зажить мирной жизнью сельского помещика.
Засядько отбросил эту мысль и вскоре продал имение. Вырученных денег едва хватило на покупку сарая, который он переоборудовал для опытов, и на приобретение пороха, селитры, чистого древесного угля и других необходимейших материалов.
На последней стадии исследований пришлось нанять помощника – Василя Лашту, работящего деревенского парня, который топил печь, варил обед, носил воду, стирал, убирал, в общем, делал всю домашнюю работу, что позволяло Александру все свое время посвящать работе.
Василь не мог надивиться на режим, которого придерживался полковник. Подъем – в четыре утра. Но прежде чем вскочить с постели – жесткой, с крохотным валиком вместо подушки, – полковник мерил пульс, затем набирал полную грудь воздуха, задерживал дыхание, а сам следил за стрелкой хронометра. Часы у него были с дарственной надписью не то генералиссимуса Суворова, не то светлейшего князя Голенищева-Кутузова Смоленского. Затем полковник умывался, чистил зубы, проделывал ряд физических упражнений, которые иначе как издевательством над организмом нельзя было назвать. После завтрака сразу же принимался за работу, которая длилась обычно двадцать часов с двумя получасовыми перерывами на еду.
За двадцать часов можно сделать немало, и Засядько многое успевал. Строжайший режим понадобился ему, чтобы выдержать нечеловеческое напряжение. Работая за десятерых, он понимал, что сможет выдержать такой темп, если превратит организм в безупречный механизм. И он добился своего. Работоспособность его не падала вплоть до отхода ко сну, мозг работал четко и быстро. Спал он коротким глубоким сном, а просыпался свежим и бодрым.
Однако и в этих жестких условиях ему понадобилось несколько месяцев, чтобы подобрать состав пороховых смесей,
Два года титанического труда! Два года без выходных, праздников, свободных от работы дней. Где-то в ином, далеком мире остались театры, умные беседы, шумные балы…
Засядько чувствовал, что при такой неистовой работе он постепенно превращается в живую машину, человека, одержимого сверхидеей, своего рода маньяка. В глубине души он боялся переступить грань, которая и отделяет гения от безумца. Он, однажды сделавший вместо плана вражеской крепости превосходный рисунок с натуры и получивший за это соответствующий нагоняй, теперь абсолютно равнодушно смотрел на восходы и закаты солнца, которые на украинской земле особенно красочны.
Как-то раз, когда в окно всю ночь стучал дождь, он проспал на несколько минут дольше обычного. Это было неслыханное нарушение режима, но на этот раз Засядько дал себе поблажку: работа подходила к концу!
Проделав гимнастику, обвел взглядом комнату. Половина ее отведена под библиотеку, где им собраны все, которые он смог достать, сочинения по физике, химии, механике, баллистике. Вот когда по-настоящему пригодилось знание иностранных языков! И все-таки Засядько был неудовлетворен даже такой библиотекой. Книг мало. Другое дело, если бы он вздумал собирать труды по военному делу: пришлось бы арендовать несколько домов.
– Подъем! – крикнул он.
Василь Лашта, который спал с ним в одной комнате, недовольно дрыгнул ногой. Он всегда накрывался с головой, так что его можно было принять за большой сверток белья.
– Вот я тебя сейчас холодной водой… – сказал Засядько.
Василь знал, что это была не пустая угроза, и мигом зашевелился, выбираясь из-под ветхого одеяла.
– Александр Дмитриевич! – взмолился он. – Еще и солнце не взошло! Я и заснуть-то не успел по-людски!
Засядько сказал назидательно:
– Наполеон говаривал, что мужчина должен спать четыре часа, женщина – шесть, ребенок – восемь, а дурак – десять. Уразумел?
– Уразумел, – покорно ответил помощник. – Выходит, я самый что ни есть мужчина, вдвойне мужчина… и просто чудо какой умный!
Он встал, протирая кулаками глаза. Полковник, уже умытый и свежий, возился подле станков.
Василь тоскливо посмотрел в окно. Утро было хмурое, словно у Бога болели зубы. С неба сеялась мжичка, трава была мокрая, на дороге блестели лужи.
– Сыро, – сказал он безнадежно. – Мне бы сапоги новые купить…
– Рано тебе новые сапоги, – отмахнулся Засядько. – Ты еще старые не сносил.
– Рано? – ахнул Василь. – Когда я наступлю на монетку, я могу сказать, какой стороной она лежит!
– Где это ты на них наступаешь? – удивился Засядько. – Мне бы походить по таким дорогам.
– Неужели пойдем в такой дождь? – спросил Василь, все еще надеясь на отсрочку испытаний.
– Конечно, – ответил Засядько весело. – Мокро? Хорошо! Пожара не наделаем. Да и крестьян не потревожим – спят еще. И так нас считают слугами дьявола, на луг боятся ходить…