Золотая струна для улитки
Шрифт:
Через десять лет после свадьбы у Бельских родился второй сын, а еще через два года Клава влюбилась в какого-то проходимца, которого, не стесняясь, начала приводить домой. Николай терпел теперь уже действительно из-за детей, которых Клава, хоть и была непутевой матерью, все же любила.
Все могло бы перегореть – и Клавина страсть, и грусть ее мужа, – если бы однажды вернувшийся не вовремя домой Николай не услышал, как она признается своему дружку в том, что Гриша – сын заезжего грибника, которому она отдалась прямо на опушке леса за хрустящую десятирублевку, купив тем же вечером на эти деньги в сельпо свои «обалденные»
Многое бы отдал Бельский за то, чтобы тогда у него хватило смелости войти и разобраться с Клавой. Но он предпочел унести ноги – и от нее, и от детей, которых считал своими и по которым отчаянно тосковал, но не мог преодолеть свою боль и жестокую обиду, нанесенную их матерью.
Николай развелся, уехал в Москву. Устроился работать в школу, через год встретил женщину с маленькой дочерью и женился. Стихи его стали грустными, романтика уступила место трагическому реализму, которого у людей хватало в жизни, поэтому в редакциях бесчисленных журналов и издательствах его поджидал вежливый, но твердый отказ.
За три года, прошедшие с момента отъезда, Бельский ни разу не возвращался в поселок. Родители его от внуков не отказались, писали, что Клавин сожитель пьет не просыхая и поколачивает ее. Сокрушались, что не могут взять к себе детей, так как нет ни сил, ни средств содержать двух растущих мальчишек, просили Николая одуматься и не винить детей в поступках матери. Николай читал, плакал над бумагой, но упрямо повторял себе, что дети чужие, и ничего не предпринимал. До того дня, пока мать не сообщила ему, что новый «папа» стал поднимать руку на младшего. «А он, Коленька, – писала мама, – очень на тебя похож». Бельский вытащил голову из песка, встряхнулся, распрямил плечи и, не обращая внимания на протесты нынешней жены, отправился забирать детей.
Дверь в его старую квартиру оказалась открытой. Из комнаты слышался истеричный женский вой и сдавленный детский плач. Николай бросился на звуки, и его глазам предстала ужасающая картина. На ковре лежал труп Клавиного возлюбленного. В раскуроченном лбу зияла дыра, из которой хлестала кровь. Бывшая жена вопила благим матом, лежа на груди мертвеца, а над ними стоял тринадцатилетний Гриша. Подросток держал в руке увесистую железяку, с которой капала кровь, и трясся мелкой дрожью. Младший, пятилетний, на тельце которого были видны свежие синяки, прижимался к батарее и жалобно тихонько скулил, как затравленный волчонок.
Николай, не говоря ни слова, оторвал Клаву от трупа, бросил голосить на диван. Сгреб в охапку, лаской заставил успокоиться младшего, забрал из рук старшего окровавленную кувалду. Гриша обхватил руками голову, опустился на корточки, зубы беспрерывно умоляюще выстукивали: «Папа, папа, папа!»
Вскоре подоспела милиция, и на вопрос, кто это сделал, Николай дал четкий, продуманный ответ: «Я».
Дальше все покатилось снежным комом: Клава, напившись до одури, сиганула из окна, отец Николая умер от разрыва сердца, не выдержав переживаний,
– Где сейчас ваши дети?
– Не знаю. Мама умерла три года назад, и с тех пор мне ничего не известно. Она не давала Грише мой адрес, не хотела, чтобы ребенок общался с «убийцей».
Андреа с состраданием смотрит, как на стол капают скупые мужские слезы.
– Грише уже восемнадцать. Может, он оформил опеку, забрал брата. Знаете, о чем я мечтаю?
– О чем?
– Выйду. Найду их и подарю Мише крокодила Гену.
– Почему?
– Он очень просил, когда маленький был. А я не успел. У него много было всяких игрушечных лягушек и крокодилов. Это был его любимый цвет – зеленый.
5
– Зеленый? – ужасается Андреа, разглядывая принесенный Наташей узорчатый пластик с приклеенными перьями.
– Еще розовый есть. – Девочка с готовностью достает из пакета безвкусную безделушку, подходящую героине глупого фильма «Блондинка в шоколаде».
Андреа разглядывает оказавшиеся в обеих руках вульгарные сокровища и смеется.
– Зеленый – это надежда. Надежда – это прекрасно, но неопределенно. А нам нужна выразительность. Розовый, – Андреа опять бросает взгляд на чудо из перьев и, закусив губу, с сомнением качает головой, – если бы это был розовый с голубым, то можно было бы играть любовь и верность, но я, честно говоря, слабо представляю, как сделать из этого подходящую тебе историю. И потом…
Андреа оглядывает привычный танцевальный костюм Наташи: черное трико, черная юбка с широкими красными воланами, черные кастаньеты – и вкладывает девочке в руки поочередно два цветных веера.
– Нравится?
– Нет, – сокрушенно вздыхает Андреа.
– Вот и мне не нравится. Любое искусство задохнется в такой цветовой гамме.
– А какой нужен? Красный?
Андреа задумывается. Красный, конечно, красивый. Она на всякий случай заглядывает в брошюру «Язык веера», хотя и без этого словаря понимает, что красным изображают любовь и страсть. Женщина разглядывает тоненькую девочку с серьезными глазами, полными детского нетерпения. Сможет ли ребенок изобразить эти чувства?
– Я считаю, черный или белый.
– А что они означают?
– Печаль и невинность.
Наташа отворачивается, смотрит в окно. Видны только заострившийся подбородок и подрагивающие губы. Если бы ее увидел в этот момент психиатр, то, несмотря на абсолютное отсутствие внешнего сходства, он бы сразу отметил, что перед ним – уменьшенная копия Андреа. Девочка молчит, провожает взглядом струящиеся по стеклу капли осеннего дождя, шмыгает носом и наконец произносит:
– Мне подходит.
6
– Не подходит! – Андреа обеспокоенно прикладывает издающий длинные гудки мобильный к Зоиному уху.
– Давно?
– Недели три.
– А что ты волнуешься? Три года не звонила, а теперь столько расстройства.
– Вдруг что-то случилось?
– Не придумывай. Просто он на твой номер блокиратор поставил – и все дела.
– А разве так можно? – С сомнением.
– Сейчас все можно. – Уверенно. – Попробуй с домашнего.
– Я с домашнего, тоже молчит. Так что, согласно твоим утверждениям, на нем тоже блокиратор.