Золотая тетрадь
Шрифт:
Фрррррр, фррр, фррр, твердят банановые пальмы, словно призраки качаясь в древнем и усталом лунном свете Африки, просеивая сквозь свои листья ночной ветер. Призраки. Призраки времени и моей боли. Черные крылья козодоев, белые крылья бабочек ночи, они режут, режут лунный свет, просеивают его на землю. Фрррр, фррр, твердят банановые пальмы, и бледная луна сочится болью на их листья, качаемые ветром ночи. Джон, Джон, поет моя темнокожая девочка, сидя, скрестив ноги, в темноте, укрывшись под навесом хижины,
— Успокойся, спи, Нони, у месяца уже четыре рога, и в них — угроза, и я вершу судьбу — судьбу свою, твою и нашего народа.
— Джон, Джон, — говорит мне моя девочка, и ее голос похож на вздох тоски, на вздохи распаленных листьев, тоскующих по лунному прикосновению.
— Спи, моя Нони.
— Но мое сердце превратилось в черное дерево, так мне плохо, и меня так мучит судьбой мне уготованная моя вина.
— Спи, спи, в моем сердце нет злобы против тебя, о, моя Нони, я часто видел, как белый человек словно стрелы направлял свои глаза на плавное качание твоих прекрасных бедер, моя Нони. Я это видел. Я видел это, как я вижу отклик банановых листьев на лунное прикосновение, как я вижу белые копья дождя, смертью пронзающие почву нашей родины, насилуемой каннибалом. Спи.
— Но, Джон, мой Джон, мне худо оттого, что знаю я, что предала тебя, мужчину моего и моего возлюбленного, но меня взяли силой, против моей свободной воли, и это сделал белый человек из магазина.
Фррррр, фрррр, твердят банановые листья, и козодои кричат о черноте убийства, обращаясь к посеревшей от затяжной болезни луне.
— Но, Джон, мой Джон, это была всего лишь маленькая помадка, одна маленькая и ярко-красная помадка, которую я пошла купить, чтобы мои иссохшиеся от любовной жажды губы стали еще прекрасней для тебя, моя любовь, и, когда я покупала эту помаду, я видела, как синие холодные глаза торговца вспыхнули огнем, коснувшись моих девичьих бедер, и я бежала прочь, я, моя любовь, бежала прочь из магазина, к тебе, моя любовь, и мои губы алели для тебя, для моего Джона, моего мужчины.
— Спи, моя Нони. Не надо больше так сидеть, скрестив ноги, в ухмыляющихся бликах ночного света. Не сиди так больше, не плачь от боли, которая и моя боль тоже, и нашего народа, оплакивающего нашу с тобой судьбу, от боли, которая пребудет теперь с тобой вовеки, моя Нони, девочка моя.
— Но твоя любовь, мой Джон, где же твоя любовь ко мне?
Ах эти темные кольца красной змеи ненависти, скользящей в корнях банановых деревьев, набухающей за зарешеченными окнами моей души.
— Моя любовь, Нони, всегда с тобой, для нашего народа, для красной кобры ненависти.
— Эйе, эйе, эйе, — кричит моя любовь, моя любовь Нони, чье дающее таинственное лоно навсегда пробито копьем похоти белого мужчины, пробито похотью, желающей всем обладать, похотью торговца.
— Эйе, эйе, эйе, — скорбно причитают старые женщины в своих хижинах, слыша в шуме ветра мою решимость, слыша ее во вздохах изнасилованных листьев банана.
Голоса ветра, несите мою боль в свободный мир,
— Эйе, эйе, мой Джон, а как же быть с ребенком, который теперь есть во мне, он давит мне под сердце, с ребенком, которого мне хочется родить тебе, моя любовь, о, мой мужчина, а не проклятому белому торговцу из магазина, который, когда пыталась я от него сбежать, вдруг устремился за отчаянным мельканием моих быстрых пяток, и когда меня швырнули в слепую пыль в тот час, когда садится солнце, в тот час, когда весь мир бывает предан вечной ночью?
— Спи, спи, моя девочка, о, Нони, ребенок этот — дитя мира, отяжелевшего от своей доли, скрещенного с тайной смешанных кровей, он — дитя мстительных теней, мое дитя растущей в силе змеи ненависти.
— Эйе, эйе, — кричит моя Нони; ее согнутое болью тело таинственно темнеет в тени навеса.
— Эйе, эйе, — плачут старые женщины, слыша мою решимость, старые женщины, надзирающие за потоком жизни; их лона давно иссохли, в них оскудела жизнь, но, сидя в своих хижинах, они внимают молчаливым крикам все еще живущих.
— Спи, моя Нони. Я вернусь к тебе лишь через много лет. Я должен исполнить свое предназначение мужчины. Не пытайся удержать меня.
Темно-синие и темно-зеленые призраки в лунном ночном свете, призраки, расколотые моей ненавистью. И темно-красная змея в пурпурной пыли под банановыми пальмами. Средь мириад ответов — один ответ. За миллионами предназначений — лишь одно. Фррррр, фррр, твердят банановые листья, и моя любовь поет: Джон, куда же ты от меня уйдешь, когда мое лоно всегда тоскует по тебе и переполнено желанием тебя.
Я иду в город белого человека, в город, чьи улицы — прямые как ружейные стволы из серого металла, и я найду там своих братьев, и в их руки я передам красную змею ненависти, и вместе мы отыщем похоть белого мужчины, и мы ее убьем, и больше на листьях банана не станут зреть чуждые им плоды, и почва нашей изнасилованной родины не будет больше плакать, и сухая пыль нашей души не будет больше о дожде молить.
— Эйе, эйе, — кричат старые женщины.
В ночи, которой грозит луна, несется крик, крик безликого убийства.
Моя Нони, пригнувшись низко, заходит в хижину, и пурпурно-зеленый свет луны пустеет, и пусто в моем сердце, там — только змея-мое-предназначение.
Всполох молний цвета черного дерева ненавидит листья. Гром убивает палисандровое дерево. Сладкие шары плодов деревьев пау-пау уже налиты мстительными соками цвета индиго. Фррр, фрр, твердят банановые листья, похожие на призраки уставшей от времени луны. Я иду, говорю я листьям банана. Бесконечность искаженных сполохов и вздохов прорезает и рвет на части сон лесной чащи.
Меня несет вперед мой жребий, и отзвук пыли под ногами темнеет как трясина в неясном будущем моем. Я оставляю позади себя банановую пальму, и кроваво-красные змеи моей любви-ненависти поют мне вслед: И луна на банановых листьях стала алой, она поет фрррр, фрр, она кричит и плачет, она проникновенно, низко толкует мне о чем-то, о, боль моя, красная, тугая моя боль, алая, о, красные и алые, сочащиеся, вторящие луне листья моей ненависти.
Здесь к странице была приколота рецензия на «Границы войны», вырезанная из «Советского писателя» и датированная августом 1952 года.