Золотая тетрадь
Шрифт:
Поистине ужасна эксплуатация, царящая в британских колониях и отображенная в этом смелом, первом для данного автора, романе, написанном и опубликованном под самым носом угнетателей, чтобы донести до всего мира подлинную правду, скрывающуюся за фасадом британского империализма! Вместе с тем мы не можем себе позволить, чтобы восхищение смелостью данного молодого автора, рискующего многим по велению голоса совести, нас ослепило и увело от понимания того, что классовая борьба в Африке освещена в романе не под тем углом. В романе рассказывается о молодом летчике, подлинном патриоте, которому очень скоро предстоит отдать свою жизнь за Родину в Великой антифашистской войне и который вовлекается в деятельность группы так называемых социалистов — ведущих упадочнический образ жизни и играющих в политику белых поселенцев. Дойдя до полного неприятия и отвращения в своем общении с этой шайкой богатых космополитов-социалистов, он обращается к народу, к простой чернокожей девушке, которая знакомит его с подлинной, без прикрас, жизнью рабочего класса. Но именно это и есть слабое звено романа, романа, написанного из самых добрых побуждений, направленных, однако, в неверное русло. Ибо что общего может быть у юного англичанина из высшего класса с дочерью кухарки? Что должен стремиться отыскать писатель на своем тернистом пути к подлинной художественной правде? Он должен стремиться отыскать типичное.
Рецензия на «Границы войны», «Советская газета», датированная августом 1954 года.
Африка величественная и дикая! Какое ослепительное великолепие показано нам на страницах этого романа, романа, только что дошедшего до нас из Великобритании и описывающего события военных лет, происходящие в самом сердце равнин и джунглей африканского континента.
Само собой разумеется, типичные персонажи в искусстве отличаются от научного представления о типичных образах по содержанию и, соответственно, также и по форме. Следовательно, когда данный автор в самом начале своей книги цитирует изречение, хоть и отмеченное душком несуразности современных западных социологических теоретизирований, однако вместе с тем содержащее в себе зерно истины: «Говорят, что гибель, или — падение, Адама свершилось в тот момент, когда он съел яблоко. Я же говорю, что это случилось в тот момент, когда он впервые заявил о своем праве на собственность и когда он начал говорить „я, мне, мое“ и тому подобные вещи», — мы приступаем к чтению ее труда с чувством горячего нетерпения и исполненные больших надежд, которым по ходу чтения романа, однако, не суждено оправдаться. И все же давайте порадуемся тому, что она, этот молодой автор, нам дает, с надеждой глядя в будущее на то, что она может и, несомненно, даст нам, когда придет к осознанию того, что подлинно художественное произведение должно быть непременно революционным, наряду с высокой художественностью, оно должно быть отмечено жизнеутверждающим содержанием, идеологической глубиной и подлинным гуманизмом. По мере чтения, от одной страницы к другой нарастает чувство: как благородны, какой подлинной глубиной, должно быть, отмечены социальные типы, порождаемые этим все еще недостаточно развитым континентом; это чувство не покидает вас на протяжении всего романа и не раз рождает живой отклик в вашем сердце. Ведь и юный английский пилот, и доверчивая африканская девушка — персонажи, которые благодаря чарующему мастерству автора поселятся в вашем сердце навсегда и в том виде, в каком они перед вами предстали, однако же они не являются типичными образами с точки зрения раскрытия всей глубины нравственного потенциала будущего. Дорогой автор, наши читатели, обращаясь к вам, говорят в один голос: «Продолжайте работать! Не забывайте о том, что искусство непременно должно озаряться ярким светом истины! Не забывайте о том, что процесс создания новых конкретных форм реалистического искусства Африки и развивающихся стран в целом, где так сильн'o национально-освободительное движение, — это процесс непростой и сложный!»
Рецензия на «Границы войны» из «Советского литературного обозрения» (специальный выпуск, посвященный проблемам колониализма; декабрь 1956 года).
Борьба с империалистическим колониальным гнетом в Африке породила своих Гомеров и своих Джеков Лондонов. Но она также дала жизнь и ряду мелких теоретизирующих психологов, не лишенных, однако, некоторых, хоть и незначительных, достоинств. В то время, когда черный рабочий класс уверенно идет по пути прогресса, когда мы ежедневно видим все новые и новые героические деяния национально-освободительных движений, что можем мы сказать об этом романе, где ведется детальная хроника любовных отношений между молодым и образованным британцем, выпускником Оксфорда, и чернокожей девушкой? Она — единственный представитель народных масс в романе, а вместе с тем ее образ остается неясным, он мало разработан, неудовлетворителен. Нет, автору следовало бы поучиться у нас, у нашей здоровой, прогрессивной литературы, чтобы уяснить себе, что от отчаяния пользы не бывает никому. Это — роман безрезультатный, упаднический. В нем явно прослеживаются фрейдистские тенденции. В нем присутствуют и элементы мистицизма. Что до изображенной в романе группы «социалистов», то мы можем сказать, что автор пытался написать сатиру, но ему это не удалось. В том, как она пишет, есть что-то нездоровое и даже двусмысленное. Посоветуем ей поучиться у Марка Твена, чей здоровый юмор так дорог всем прогрессивным читателям, тому, как можно заставить человечество смеяться над всем, что уже отошло, умерло, что оказалось за бортом истории.
13 ноября, 1955
После смерти Сталина в 1953 году в КП сложилась ситуация, которую, по словам людей опытных, никогда раньше невозможно было и вообразить себе. Группы людей, коммунисты и бывшие коммунисты, начали собираться вместе, чтобы обсудить, что происходит в партии, в России и в Британии. На первую такую встречу, куда я была приглашена (а уже прошло больше года с тех пор, как я вышла из партии), пришли девять членов партии и пять бывших членов. И, против обыкновения, ни с кем из нас — бывших членов — не общались в стиле «Вы — предатели». Мы встретились как социалисты, открыто и доверяя друг другу полностью. Содержание дискуссий постепенно менялось, развивалось, и к настоящему времени сложился некий смутный план — удалить «мертвую бюрократию» из партийного центра, так чтобы КП полностью изменилась и стала подлинно британской партией, без слепой преданности Москве, без необходимости бесконечно лгать и так далее, словом, подлинно демократической партией. Я снова оказалась в гуще людей радостно возбужденных, окрыленных общей целью, — среди них и те, кто ушел из партии уже далеко не один год назад. В целом план сводится к следующему: а) партия, избавленная от «опытных кадров», за столь длительный период вранья и надувательства утративших способность мыслить прямолинейно, должна отречься от своего прошлого и выступить с соответствующим заявлением. Это — первоочередная задача; б) порвать все связи с зарубежными коммунистическими партиями до той (недалекой) поры, когда другие коммунистические партии тоже обновятся и порвут со своим прошлым; в) призвать к единению тысячи и тысячи людей, которые когда-то были коммунистами и которые покинули партию,
Здесь в красную тетрадь было напихано множество газетных вырезок со статьями, посвященными Двадцатому съезду русской коммунистической партии, писем на политические темы от самых разных людей, программ и повесток дня политических митингов и так далее. Собранные в великом множестве документы такого рода были все перетянуты резинками и подколоты к странице. Дальше снова шли записи, сделанные рукой Анны.
11 августа, 1956
Уже не впервые в своей жизни я понимаю, что неделями и месяцами я пребывала в непрерывной и лихорадочной политической деятельности и что я не добилась этим абсолютно ничего. Более того, я могла бы предвидеть, что все это абсолютно ни к чему не приведет. Двадцатый съезд удвоил и утроил число людей, находящихся как в партии, так и вне ее, которые хотят создать «новую» коммунистическую партию. Вчера вечером я ходила на собрание, которое продолжалось почти до утра. Под конец мужчина, который до этого хранил молчание, социалист из Австрии, произнес небольшую юмористическую речь, что-то в таком роде: «Мои дорогие товарищи. Я слушал вас, изумляясь тому, что источник веры, на которую способны человеческие существа, поистине неиссякаем. Все, что вы говорите, можно свести примерно к следующему: вы знаете, что руководство британской компартии состоит из мужчин и женщин, полностью развращенных годами работы в атмосфере сталинизма. Вы знаете, что они готовы на все, лишь бы сохранить свое положение. Вы знаете, потому что сегодня вы привели сотни тому доказательств, что они подавляют любые решения, подделывают избирательные бюллетени, силой сгоняют людей на митинги, изворачиваются и лгут. Нет ни малейшей возможности отстранить их от власти демократическим путем, отчасти потому, что они беспринципны, а отчасти потому, что половина членов партии — люди слишком наивные, чтобы поверить, что их вожди способны на такое мошенничество. Но всякий раз, когда в своих рассуждениях вы доходите до этого места, вы останавливаетесь и вместо того, чтобы сделать очевидные выводы из сказанного вами же, вы начинаете грезить наяву и говорить так, словно все, что вам нужно сделать, — это просто призвать всех ваших вождей незамедлительно подать в отставку на том только основании, что партии будет намного лучше, если они это сделают. Это все равно, как если бы предлагали призвать профессионального вора-домушника подать в отставку на том основании, что из-за высокого уровня его мастерства о его профессии идет дурная слава».
Мы все посмеялись, но потом возобновили дискуссию. Избранный оратором юмористический тон, так сказать, избавил нас от необходимости отвечать на его слова серьезно.
Позже я это обдумала. Я давно пришла к выводу, что на политическом собрании правда обычно выходит на свет в таком вот выступлении или в кем-то брошенной фразе, на которые в момент их произнесения никто не обращает внимания, поскольку их тон отличается от общего тона собрания. Высказанная в юмористической или в сатирической форме, или даже зло или с горечью, но это — правда, а все длинные речи и умные рассуждения — чушь.
Я только что перечла то, что написала 13 ноября прошлого года. Я поражена нашей наивностью. И все же меня действительно вдохновляла вера в возможность создания новой, честной компартии. Я действительно верила в то, что это возможно.
20 сентября, 1956
Больше на собрания я не хожу. Мне рассказывают, что в воздухе витает идея создать новую, «по-настоящему британскую КП» в качестве примера для подражания и альтернативы существующей КП. Люди рассматривают, судя по всему не предчувствуя ничего дурного, возможность существования двух соперничающих КП. Однако совершенно очевидно, что произойдет в таком случае. Все силы и одной и другой партии будут уходить на обмен взаимными оскорблениями и на отрицание права партии-соперницы вообще называться коммунистической. Прекрасный рецепт для создания фарса. Но это не глупее идеи об «изгнании» старой гвардии демократическим путем и реформировании партии «изнутри». Глупо. Вместе с тем на протяжении многих месяцев я была буквально поглощена этой идеей, как и сотни других, при прочих обстоятельствах — разумных людей, занимающихся политикой уже долгие годы. Иногда я думаю, что единственная разновидность опыта, на котором люди не способны учиться, — это опыт политический.
Люди толпами бегут из КП, сердца их разбиты. Ирония заключается в том, что их сердца разбиты, а сами они циничны ровно в той степени, в какой до этого были преданными и невинными. Люди, подобные мне, у кого иллюзий было немного (у всех нас имелись какие-то иллюзии — моя заключалась в том, что антисемитизм «невозможен»), сохраняют спокойствие, они готовы начать все сначала, принимая тот факт, что британская компартия, возможно, постепенно дегенерирует до уровня маленькой скромной секты. Новая витающая в воздухе фраза: «переосмысление социалистических убеждений».
Сегодня мне позвонила Молли. Томми вовлекся в деятельность недавно образовавшейся группы молодых социалистов. Молли сказала, что она сидела в уголочке и слушала, а они разговаривали. Ей казалось, что она «вернулась на сто лет назад, во времена собственной юности», когда она только вступила в КП.
— Анна, это было что-то необыкновенное! Это действительно было так странно. Вот они собираются и говорят, вполне справедливо, что время КП прошло и что время лейбористов тоже прошло, а я не удивлюсь, если и это их мнение окажется справедливым, их всего несколько сотен человек, они разбросаны по всей Британии, а при этом все они рассуждают так, словно самое большее через десять лет наша страна станет социалистической, и случится это, разумеется, исключительно благодаря их усилиям. Знаешь, так, словно они будут управлять прекрасной новой социалистической Британией, которая народится в Великий вторник. Мне казалось, что они сошли с ума или что я сошла с ума… но все дело в том, Анна, что и мы были точно такими же, разве нет? Что скажешь? Они даже используют тот же самый ужасающий жаргон, над которым мы смеялись на протяжении многих лет, причем так, словно они только что придумали все эти слова и сделали это совершенно самостоятельно.
Я сказала:
— Но, Молли, ты ведь, конечно же, рада, что Томми стал социалистом, а не каким-нибудь карьеристом?
— Ну да, конечно. Естественно. Возникает только один вопрос — разве они не должны быть умнее, чем были мы?
С этого момента в романе «третья» (когда-то — жена Пола; потом — более молодое, чем сама она сейчас, alter egoЭллы, выросшее из ее фантазий о жене Пола; потом — воспоминание о Поле) становится самой Эллой. По мере того как Элла раскалывается, распадается на части, она все упорнее цепляется за образ цельной, здоровой и счастливой Эллы. Связь между разными «третьими» должна быть прописана очень четко: эта связь — нормальность и, более того — традиционность, подходы и чувства, подобающие «респектабельной» жизни, к которой на деле Элла отказывается иметь какое-либо отношение.