Золотая тетрадь
Шрифт:
— Это может уйти в подполье, — сказал он, сидя на столе и болтая в воздухе своими тощими ногами.
Анна начала затягивать постель покрывалом.
— Это в мою честь?
— В чью же еще?
— Разобранные постели — мой конек.
Милт молча к ней приблизился, пока она стояла, согнувшись над кроватью. Она сказала:
— У меня было столько холодного и эффективного секса, сколько я вообще могу вместить.
Он вернулся к столу и небрежно бросил:
—
— Он ушел в подполье, — сказала Анна.
— Кроме того, я даже и не эффективен в этих делах.
— Что, так ни разу и не получилось как следует? — спросила Анна, не пожелав оставить без внимания его слова.
Она повернулась к нему, постель была убрана. Они улыбались друг другу, иронично.
— Я люблю свою жену.
Анна засмеялась.
— Ага. Именно поэтому я с ней развожусь. Или она разводится со мной.
— Что ж, и меня однажды любил мужчина — я имею в виду, по-настоящему любил.
— Ну и?
— Ну и он меня бросил.
— Можно понять. Любовь — дело слишком сложное.
— А секс — слишком холодное.
— Хотите сказать, что с тех пор вы храните целомудрие?
— Вряд ли было бы уместно так сказать.
— Я так и думал.
— Все равно.
— Теперь, когда мы прояснили наши позиции, не могли бы мы лечь в постель? Я немного перебрал и хочу спать. А спать один я не могу.
Эти слова — «А спать один я не могу» — были произнесены с холодной беспощадностью человека, дошедшего до края. Анна испугалась, а потом посмотрела на него внимательно, изучающе, изо всех сил стараясь понять его состояние. Милт сидел на ее столе и улыбался, его состояние было отчаянным, но он держал себя в руках.
— Я пока еще могу спать одна, — сказала Анна.
— Тогда, исходя из преимуществ вашего положения, вы можете проявить великодушие.
— Очень мило.
— Анна, мне это очень нужно. Когда кому-то что-то очень нужно, мы ему это даем.
Она ничего не ответила.
— Я не стану ничего просить, не стану ничего требовать и уйду, когда мне скажут.
— Да уж, — сказала Анна. Она вдруг сильно разозлилась; ее даже затрясло от злости. — Никто из вас ничего не просит — ничего, кроме всего, но только ровно на такое время, пока вам это нужно.
— В такое уж время мы живем, — сказал он.
Анна рассмеялась. Ее гнев прошел. Он тоже засмеялся. Неожиданно, громко, с облегчением.
— А где вы провели прошлую ночь?
— У вашей подруги Бетти.
— Она не моя подруга. Она подруга моей подруги.
— Я провел с ней три ночи. После
— Весьма прямолинейно.
— Ведь вы не стали бы так делать, правда?
— Вполне могла бы. Как и любая женщина, которой очень понравился мужчина.
— Но, Анна, вы должны понять…
— Ах, я все понимаю очень хорошо.
— Тогда мне не нужно застилать свою постель?
Анна расплакалась. Он к ней подошел, сел рядом, обнял ее одной рукой.
— Какое-то безумие, — сказал он. — Мотаешься по миру — я мотаюсь по всему миру, вам сказали? — открываешь какую-нибудь дверь и обнаруживаешь, что за ней скрывается человек в беде. Стоит только приоткрыть очередную дверь, ты тут же видишь разбитого вдребезги человека.
— Возможно, вы просто выбираете именно такие двери.
— Даже если так, на моем пути встретилось немыслимое количество дверей, открыв которые… не плачьте, Анна. Не плачьте, если только вам это не в радость, а похоже, что не в радость.
Анна позволила себе откинуться назад, на подушки, она лежала молча. Он сидел с ней рядом, сгорбившись, пощипывая нижнюю губу, сидел печальный, умный, непреклонный.
— Что позволяет вам надеяться, что наутро второго дня я не скажу вам: «Я хочу, чтобы вы со мной остались?»
Он осторожно проговорил:
— Вы слишком для этого умны.
Анне была неприятна его осторожность, она сказала:
— Это будет мне эпитафией: «Здесь лежит Анна Вулф, которая всегда была слишком умной. Она их отпускала».
— Могло быть и хуже, вы могли их оставлять, как делают другие, некоторых я знаю лично.
— Да, полагаю, это так.
— Пойду надену свою пижаму и вернусь.
Оставшись одна, Анна сняла халат, поколебалась, выбирая, что ей надеть — ночную рубашку или пижаму, — и выбрала рубашку, инстинктивно зная, что он бы предпочел, чтобы она была в пижаме: это было своего рода заявлением.
Он вошел, в очках, в халате. Она уже лежала, он помахал ей рукой. Потом он подошел к стене и начал отдирать кусочки газетной бумаги.
— Маленькая услуга, — сказал он, — но, как я чувствую, уже несколько запоздалая.
Анна слышала тихий звук рвущейся бумаги, тихий стук кнопок, осыпающихся на пол. Она лежала, заложив руки за голову, и слушала. Она чувствовала, что ее взяли под защиту, что о ней заботятся. Время от времени она приподнимала голову, чтобы посмотреть, как у него идут дела. В комнате медленно и постепенно проступала белизна стен. На эту работу ушло немало времени, более часа.
Наконец он сказал: