Золотая тетрадь
Шрифт:
— В некотором смысле — да. Я ненавижу то, с чем они смиряются. Это должно быть сметено — все это.
И ее рука стремительно описала в воздухе широкую дугу, словно этим жестом Элла сметала с лица земли темный и неподъемный вес Лондона, и тысячи уродливых городишек, и мириады крошечных, судорожных человеческих жизней, проживаемых по всей Англии.
— Но так не будет, вы же знаете, — сказал он, улыбаясь, и с каким-то добродушным упрямством. — Все это будет развиваться, — и появится все больше и больше сетевых магазинов, телевизионных антенн, респектабельных
— Разумеется. Но вы просто все это принимаете. Почему вы считаете, что все так и должно быть?
— Потому что таково время, в котором мы живем. И все стало лучше, чем было раньше.
— Лучше! — воскликнула Элла невольно, но тут же взяла себя в руки. Потому что поняла, что слову «лучше» она противопоставляет свое личное видение жизни, пришедшее к ней во время ее пребывания в больнице, видение и понимание некоей темной, безликой, разрушительной силы, которая питает самые корни жизни и находит свое самовыражение в войнах, в жестокости и в насилии. Что не имело никакого отношения к предмету их спора.
— Вы имеете в виду, — сказала она, — лучше в том смысле, что нет безработных и никто не голодает?
— Как это ни странно, да, я имею в виду именно это.
Пол сказал это так, что между ними снова вырос барьер: он был из рабочего класса, а она нет, и посвященным был он. Поэтому Элла замолчала, а он через некоторое время настойчиво продолжил:
— Все стало намного лучше, намного, намного лучше. Как вы можете этого не замечать? Я помню…
И он запнулся, замолчал, — на этот раз не потому, что он на нее «давил» (как Элла это про себя называла), опираясь на свой более богатый в этой области опыт, а потому, что нахлынувшие воспоминания причинили ему острую боль.
Поэтому она предприняла еще одну попытку:
— Я не понимаю, как можно видеть, что происходит с этой страной, и не испытывать ко всему этому ненависти. На поверхности все выглядит прекрасно — тишь да гладь, провинциальная благодать. Но в глубине все пропитано ядом. Кругом одна ненависть, зависть и страдания людей, изнывающих от одиночества.
— То же самое можно сказать о чем угодно и о любом месте. О любом месте, где существует определенный уровень жизни.
— Легче от этого не становится.
— Все что угодно — легче, чем определенный тип страха.
— Вы хотите сказать, что страшна настоящая бедность. И вы, конечно же, хотите сказать, что я совершенно не в состоянии этого понять.
В ответ на это Пол быстро взглянул на нее, взглянул удивленно, потому что она столь упорно отстаивала свою точку зрения, и, как почувствовала Элла, с уважением. В этом взгляде не было ничего от того, как мужчина смотрит на женщину, оценивая ее с точки зрения сексуальной привлекательности, и она почувствовала себя более непринужденно.
— То есть вы хотели бы запустить по всей Англии гигантский бульдозер?
— Да.
— И оставить только несколько соборов и прочих старинных зданий, да парочку хорошеньких деревенек?
— Да.
— А потом заселить людей в прекрасные новые города, каждый из которых —
— Да.
— Или, может быть, вам нравится старая добрая Англия с ее забавами и утехами, с девушками в длинных домотканых платьях?
Она сказала, сердито:
— Конечно нет! Я ненавижу всю эту дребедень в духе Уильяма Морриса. А вы ведете себя нечестно. Посмотрите на себя, — я уверена, что большая часть ваших сил ушла на то, чтобы просто преодолеть классовый барьер. И я уверена, что нет никакой связи между тем, как сейчас живете вы, и тем, как жили ваши родители. Скорее всего вы стали для них просто чужаком. Скорее всего вы внутренне расколоты надвое. И так устроена вся страна. И вы это знаете. Так вот, я это ненавижу, я все это ненавижу. Я ненавижу страну, которая расколота так… так, что я не знала о ней ровным счетом ничего, пока не началась война и пока мне не довелось пожить вместе с теми женщинами.
— Ну-у-у, — протянул он наконец, — а они вчера были правы: вы действительно революционерка.
— Нет, это не так. Все эти слова не значат для меня ничего. Политика меня вовсе не интересует.
На это он засмеялся, а потом сказал, да так искренне и тепло, что это ее растрогало:
— Если бы вы преуспели в строительстве своего нового Иерусалима, это было бы все равно, что убить растение, внезапно пересадив его в неподходящую для него почву. Во всем происходящем есть поступательность и непрерывность, всему присуща своя невидимая логика. Если бы вы все сделали по-своему, вы бы убили сам дух людей, лишили их моральной силы.
— Поступательность и непрерывность: а стоит ли их так беречь, беречь просто так, ради них самих?
— Да, Элла, да. Стоит. Поверьте мне, стоит.
Его слова прозвучали настолько искренне и лично, что настал ее черед посмотреть на него с удивлением. А посмотрев на него, она решила промолчать. «Он говорит мне, — подумала Элла, — что от этого внутреннего раскола страдает так сильно, что иногда и сам сомневается: а стоило ли все это того?» И она отвернулась и снова стала смотреть в окно. Они уже ехали по другой деревне. Эта была лучше предыдущей: в ней был старый центр, домики под разноцветными, прогретыми солнцем крышами. Но вокруг центральной части — безобразные новые дома, и даже на центральной площади — очередной «Вулворт», неотличимый от своих собратьев, и поддельный паб «Тюдор». Теперь такие деревеньки пойдут одна за другой, похожие друг на друга как две капли воды. Элла сказала:
— Давайте уедем в сторону от деревень, в которых нет вообще ничего.
На этот раз Пол посмотрел на нее с откровенным изумлением, и она это заметила, но что за этим стояло, она поняла только потом, позже. Какое-то время Пол ничего не говорил, но когда показалась дорожка, петлявшая среди густых, залитых солнцем деревьев, он туда свернул. Он спросил:
— Где живет ваш отец?
— А, — сказала она, — понимаю, к чему вы клоните. Что ж, он совсем не такой.