Золотая тетрадь

Лессинг Дорис Мэй

— Вот увидите. Через несколько месяцев, может быть, через несколько лет.

Я пожала плечами. Мы договорились встретиться на следующей неделе в последний раз.

23 апреля, 1954

Накануне последней встречи мне приснился сон. Я принесла его миссис Маркс. Мне приснилось, что я держу в руках какую-то шкатулку, а в ней — что-то очень драгоценное. Я иду через длинную комнату, похожую на картинную галерею или на лекционный зал, в ней много мертвых статуй и картин. (Когда я произнесла слово «мертвые», миссис Маркс улыбнулась, иронично.) В конце зала меня ждет небольшая толпа людей, они стоят на чем-то вроде сцены. Они ждут, когда я им вручу шкатулку. Я счастлива невероятно, что наконец-то могу отдать им эту драгоценность. Но когда я им ее вручаю, я вдруг вижу, что все они — какие-то там бизнесмены, брокеры, ну, кто-то в этом роде.

Они коробочку не открывают, а начинают мне пихать большие суммы денег. Я начинаю плакать. Я кричу: «Коробочку откройте, коробочку откройте», — но они меня не слышат, или не хотят услышать. Неожиданно я понимаю, что все они — персонажи фильма или пьесы, и что я сама все это написала, и мне стыдно. Все оборачивается фарсом, зыбким и гротескным, я — персонаж своей собственной пьесы. Я открываю коробочку и заставляю их заглянуть в нее. Но вместо прекрасной вещи, которая, как я считала, там лежит, внутри коробочки множество фрагментов и осколков. И это не нечто цельное, распавшееся на фрагменты, а кусочки и осколки отовсюду, со всех концов мира — я узнаю комочек красной земли, которая, я знаю, из Африки, еще — кусок металла, отскочивший от ружья в Индокитае, а еще — много ужасного, кусочки плоти людей, убитых в Корее, и коммунистический значок кого-то, кто умер в советских тюрьмах. И это — созерцание множества безобразных фрагментов — причиняет мне такую боль, что я не могу смотреть, я закрываю коробочку. Но группа бизнесменов и богачей не замечает ничего. Они берут коробочку и открывают ее. Я отворачиваюсь, чтобы ничего не видеть, но они в восторге. Наконец я смотрю и вижу, что в коробочке осталось что-то. Это маленький зеленый крокодильчик, с сардонической лукавой мордочкой. Сначала я думаю, что он сделан из нефрита или изумрудов, но потом вижу, что он живой и что застывшие слезинки сползают по его щекам и превращаются в бриллианты. Я рассмеялась в голос, когда поняла, как надула бизнесменов, и я проснулась. Миссис Маркс прослушала рассказ об этом сне без комментариев, казалось, ей совсем не интересно. Мы распрощались с ней тепло, но внутренне она уже от меня отвернулась, как и я от нее. Она сказала, чтобы я обязательно к ней «забегала повидаться», если она будет мне нужна. Я подумала, как же она может мне быть нужна, когда она мне завещала свой образ; я прекрасно знаю, что всякий раз, когда я окажусь в беде, мне явится во сне большая ведьма-мать. (Миссис Маркс — очень маленькая, жилистая, энергичная женщина, но во сне я всегда вижу ее большой и мощной.) Я вышла из затемненной торжественной комнаты, где я провела так много часов, то полностью там находясь, а то отчасти пребывая в фантазиях и в снах, из комнаты, которая похожа на раку для хранения искусства, и я оказалась на холодной безобразной мостовой. Я увидела свое отражение в стекле витрины: женщина маленькая, довольно бледная, сухая и колючая, с лицом каким-то искаженным, и я сразу узнала усмешку, игравшую на мордочке того маленького, зеленого и злого крокодильчика, который сидел в хрустальной шкатулке в моем сне.

Свободные женщины 2

Два визита, несколько телефонных звонков и трагедия

Телефон зазвонил как раз в тот момент, когда Анна на цыпочках выходила из детской. Дженет снова проснулась и заявила ворчливо, но удовлетворенно:

— Полагаю, это Молли, и вы будете говорить с ней несколько часов.

— Ш-ш-ш, — сказала Анна; и она пошла к телефону, думая: «Для таких детей, как Дженет, покров безопасности и уюта соткан не из бабушек и дедушек, двоюродных сестер и братьев, не из налаженного быта, а из друзей, которые звонят каждый день, и из слов, которые при этом неизменно говорятся».

— Дженет уже почти заснула, она просит передать тебе, что она тебя любит, — громко сказала она в телефонную трубку; и Молли, подавая положенную ей по роли реплику, ответила:

— Передай Дженет, что я тоже ее очень люблю и что ей давно пора спать.

— Молли говорит, тебе давно пора спать и желает спокойной ночи, — сказала Анна громко, обращаясь к темной комнате.

Дженет ответила:

— Как я теперь засну, если вы будете болтать несколько часов подряд?

Однако по тому, какая за этими словами последовала тишина, Анна поняла, что ребенок засыпает, вполне довольный всем; и она, понизив голос, сказала:

— Хорошо. Ну, как ты там?

Молли спросила с наигранной небрежностью:

— Анна, а Томми не у тебя?

— Нет, а с чего ему здесь быть?

— Ну, я просто поинтересовалась… Если бы он узнал, что я волнуюсь, он бы, конечно, вышел из себя.

В течение месяца содержанием сводок новостей из дома Молли, находившегося в полумиле от дома Анны, был один лишь Томми, и никто и ничто, кроме Томми. Который часами сидел

в своей комнате, неподвижно, в полном одиночестве и, судя по всему, без единой мысли в голове.

Молли уже сменила тему и теперь, шутливо ворча и жалуясь, давала Анне подробный отчет в том, как накануне она отужинала с каким-то своим бывшим горячим поклонником из Штатов. Анна слушала, различая в голосе подруги нотки подавляемой истерики, и терпеливо ждала завершения рассказа, которое прозвучало так:

— Ну и вот, смотрела я на этого напыщенного хама средних лет, сидящего напротив, и вспоминала, каким он был, — ну, полагаю, и он думал, какая жалость, что Молли так изменилась, — но почему же я всегда так критикую всех и вся? Почему мне никто не нравится по-настоящему? Никогда? И дело даже не в том, что нынешние варианты ни в коей мере не могут сравниться с прекрасным опытом из прошлого, потому что и раньше, в прошлом, я не помню такого случая, когда бы я себе сказала: «Вот, это — оно». Но я же много лет с печалью, с ностальгией вспоминала Сэма как лучшего из всей толпы, и даже не могла понять, зачем же я, такая дура, его тогда отвергла, а сегодня я вспоминала, как сильно он утомлял меня уже тогда. А что ты будешь делать, когда Дженет уснет? Идешь куда-нибудь?

— Нет. Я буду дома.

— Мне пора нестись в театр. Я уже и так опаздываю. Анна, позвони, пожалуйста, сюда примерно через часик, под каким-нибудь предлогом, проведай Томми.

— Скажи мне, что тебя так беспокоит?

— Сегодня Томми ходил в офис к Ричарду. Да, я знаю, знаю все, что ты можешь по этому поводу сказать, и ты будешь права. Ричард позвонил мне и сказал: «Я настаиваю на том, чтобы Томми немедленно пришел ко мне». Ну, я и передала Томми: «Твой отец настаивает на том, чтобы ты немедленно к нему пришел». Томми ответил: «Хорошо, мама», — встал и пошел. Да, вот просто так. Чтобы со мной не спорить и чтобы мне угодить. И у меня такое чувство, что, если бы я сказала: «Прыгни из окна», он прыгнул бы.

— А Ричард звонил тебе потом?

— Он позвонил примерно три часа назад, весь такой исполненный сарказма, надменный, с чувством превосходства и сказал мне, что я не понимаю Томми. Я ответила, что я рада, что хоть кто-то понимает Томми. И он сказал, что Томми только что ушел. Но вот домой он не вернулся. Я поднималась в его комнату, по всей кровати разбросаны книги по психологии, он натащил их из библиотеки. Такое впечатление, что он читает их все одновременно… Анна, мне пора бежать, для этой роли я гримируюсь целых полчаса — проклятая тупая пьеса, и зачем я согласилась в ней играть? Ну ладно, спокойной ночи.

Десятью минутами позже Анна стояла у своего рабочего стола, собираясь с мыслями, готовая заняться своей синей тетрадью, когда Молли снова позвонила.

— Мне только что звонила Марион. Ты можешь себе представить: Томми к ней приезжал, чтобы повидаться. Похоже, что, как только он ушел от Ричарда, он тут же сел на поезд и поехал к ней. Он пробыл у нее минут пятнадцать-двадцать и опять ушел. Марион сказала, что он был очень тихий и спокойный. А ведь Томми не был там давным-давно. Анна, тебе не кажется, что это очень странно?

— Он был тихий и спокойный?

— Ну, Марион была опять пьяна. Конечно, Ричарда еще нет дома. Раньше полуночи теперь домой он не приходит, — знаешь, у него там, в офисе, девчонка есть. Марион об этом говорила очень долго, все говорила и говорила на эту тему. Может статься, она и с Томми это точно так же обсуждала. Она и о тебе мне говорила: насчет тебя, не беспокойся, у нее есть тоже кое-какие мысли. Поэтому я думаю, что Ричард ей сказал, что между вами что-то было.

— На самом деле — не было.

— Ты виделась с ним снова?

— Нет. И с Марион не виделась.

Женщины стояли, каждая — у телефона, в своем доме, и молчали; если бы они сейчас были в одной комнате, они бы косо взглянули друг на друга или обменялись бы кривыми улыбками. Неожиданно Анна услышала:

— Анна, я в ужасе. Происходит что-то страшное, я это точно знаю. О Боже, я не знаю, что мне делать, и я должна бежать, — теперь придется взять такси. Пока.

Обычно, когда Анна слышала на лестнице шаги, она уходила в комнату, в ту ее часть, где ее не будет видно, чтобы избегать обмена ненужными приветствиями с юношей с Уэльса. На этот раз она осталась на месте, она ждала, смотрела и еле удержалась от радостного крика, когда увидела, что это Томми к ней идет. Он с одобрительной и понимающей улыбкой осматривал ее и комнату, смотрел на карандаш в ее руке, на приготовленные на столе тетради, все явно выглядело так, как он и ожидал. Потом Томми улыбаться перестал, и темные глаза его потухли, взгляд снова ушел куда-то внутрь, как будто он смотрел в себя, лицо же стало серьезным и торжественным. Анна инстинктивно потянулась к телефону, но удержалась, подумав, что надо под каким-нибудь предлогом сходить наверх и позвонить оттуда. Но Томми ей сказал: