Золотая тетрадь
Шрифт:
— Но я не одна из них.
— Опишите себя.
— Как?
— Опишите себя так, как будто вы описываете кого-нибудь другого.
— Анна Вулф — маленькая и худенькая, смуглокожая женщина, колючая, чрезмерно критичная и настороженная. Ей тридцать три года. Год она была замужем за человеком, которого совсем не любила, имеет маленькую дочь. Она коммунистка.
Она улыбнулась. Я сказала:
— Не получилось?
— Попробуйте еще раз: во-первых, Анна Вулф написала роман, который собрал немало хвалебных отзывов и имел такой успех у публики, что до сих пор она фактически живет на средства,
Меня переполняло чувство враждебности.
— Очень хорошо: Анна Вулф сидит в кресле, напротив врачевателя души. Она сюда пришла, потому что не может испытать ни по какому поводу глубоких чувств. Она внутренне замерзла. У нее очень много друзей и знакомых. Люди любят с ней общаться. Но ей есть дело только до одного человека на земле, это — ее дочь, Дженет.
— Почему она замерзла?
— Она боится.
— Чего?
— Смерти.
Миссис Маркс кивнула, и я нарушила игру, сказав:
— Нет, я боюсь не своей смерти. Мне кажется, с тех самых пор, как я себя помню, все, что реально случается в мире, — это смерть и разрушение. Мне кажется, что это сильнее жизни.
— Почему вы коммунистка?
— Они хотя бы верят во что-то.
— Почему вы говорите «они», если вы сама член коммунистической партии?
— Если бы я могла сказать «мы», и сделать это искренне, я бы сейчас здесь не сидела, правда?
— То есть по-настоящему вам нет никакого дела до ваших товарищей?
— Я хорошо со всеми лажу. Вы об этом?
— Нет, я не об этом.
— Я вам говорила, единственный человек, до которого мне есть дело, действительно есть, по-настоящему, — это моя дочь. И это эготизм.
— Вам нет дела до вашей подруги Молли?
— Я ее люблю.
— И вам нет дела до вашего мужчины, Майкла?
— Допустим, он бросит меня завтра, сколько я буду об этом помнить? Нравится ли мне с ним спать?
— Вы с ним знакомы — сколько? Три недели? С чего ему бросать вас?
Я не могла придумать, как ей ответить, честно говоря, я удивилась, что я вообще это сказала. Наше время подошло к концу. Я попрощалась, и, когда я выходила, миссис Маркс сказала:
— Моя дорогая, не забывайте, что творец всегда во что-то свято верит.
Я не удержалась и рассмеялась.
— Что вас так рассмешило?
— А вам это не кажется смешным — искусство свято, величавый аккорд, тональность — фа мажор?
— До встречи послезавтра, дорогая, как обычно.
31 янв., 1950
Сегодня я принесла миссис Маркс десятки сновидений, — все они были просмотрены за последние три дня. Все они обладали одним и тем же свойством: это было фальшивое искусство, карикатура, иллюстрация, пародия. Все сновидения были выдержаны в роскошных, живых и свежих цветах, что доставляло мне огромное наслаждение. Она заметила:
— Вы видите очень много снов.
Я сказала:
— Я вижу их сразу, стоит мне только закрыть глаза.
Она:
— И о чем все эти сны?
Я улыбаюсь прежде, чем это успевает сделать она; в ответ на что она строго смотрит на меня, готовая уже меня одернуть. Но я говорю:
— Я вас хочу кое о чем спросить. Половина этих снов — кошмары, мне было страшно по-настоящему, я просыпалась вся в поту. И все же
Здесь миссис Маркс улыбнулась.
— Эта женщина с какой-то яркой стерилизованной улыбкой мне сообщила, что для нее ее сны давно уже важнее, чем ее жизнь, и более реальны для нее, чем то, что происходит наяву днем с ее ребенком, с ее мужем.
Миссис Маркс улыбнулась, а я продолжила:
— Да, я знаю, что вы хотите сказать. И это правда, — она призналась мне, что когда-то считала, что она — писательница. Но дело в том, что я никогда и нигде не встречала человека, который, независимо от сословия, цвета кожи или мировоззрения, не считал бы на каком-то этапе своей жизни, что он — писатель, художник, танцор или еще кто-нибудь в этом роде. И может быть, этот факт представляет больший интерес, чем все то, вместе взятое, что мы обсуждали в этой комнате. Ведь лет сто назад большинству людей и в голову не приходило, что они непременно должны быть художниками, творцами. Они признавали и принимали то место в жизни, на которое Господу Богу было угодно их поместить. И — разве не вызывает некоторую тревогу то обстоятельство, что мой сон приносит мне больше переживаний, радости, удовлетворения, чем все, что происходит со мной, когда я бодрствую? Я не хочу превратиться в ту американку.
Молчание, ее направляющая улыбка.
— Да, знаю, вы хотите, чтобы я сказала, что весь мой творческий потенциал реализуется в сновидениях.
— Ну а разве это неправда?
— Миссис Маркс, хочу вас спросить: а не могли бы мы какое-то время игнорировать мои сновидения?
Она сухо говорит:
— Вы приходите ко мне, психоаналитику, и спрашиваете, не можем ли мы игнорировать ваши сновидения?
— Нет ли хотя бы вероятности того, что мои столь упоительные сны — это бегство от чувств?
Она сидит тихо, думает. О да, она очень умная, она — старая мудрая женщина. Она делает мне знак рукой, прося меня соблюдать тишину, пока она обдумывает, целесообразно ли то, о чем я прошу. А я тем временем разглядываю комнату, в которой мы сидим. Комната узкая и длинная, с высоким потолком, цвета и звуки в ней — приглушенные. Везде стоят цветы. Стены покрыты репродукциями всемирно известных шедевров, есть и скульптура. Комната выглядит почти как художественная галерея. У этой комнаты высокое предназначение. Мне в ней приятно находиться, как в художественной галерее. Все дело в том, что в моей жизни ничто не соответствует ничему в этой комнате, — в моей жизни всегда было много, и есть, незрелого, незавершенного, сырого, пробного; как и в жизни всех тех людей, с которыми я близко знакома. Пока я рассматривала комнату, мне пришло в голову, что именно неотшлифованность, сырость, недоделанность моей жизни и являются в ней самым ценным и что я должна крепко за это держаться. Миссис Маркс вышла из состояния медитации и сказала: