Золотаюшка
Шрифт:
Белугин кашлянул и, погладив ладонью усы, бросил зло:
— «Как-нибудь» не годится. Хорошо надо жить. А так… По дурочке все это.
— Ну вот, выгнала, — поддержал Белугина Хмыров. — Теперь начинай сначала! А у тебя ни кола ни двора… Был бы хоть крохотный дом с огородиком, привел бы жену — и живи! — Хмыров одернул пиджак и с достоинством взглянул на Ниткова.
Ванька думал, что Хмыров, наверное, прав, но не любил он этого дядьку с холодными подслеповатыми глазами. Не любил его за то, что тот никогда не обедал с ними в столовой: считал это «тратой денег»… Он садился в цехе на
Когда он ел, становился веселым, по его рябоватому и грязному от колосниковой пыли лицу нельзя было понять, улыбается он в это время или жует. При этом он любил поговорить: «Молоко от коровки, у которой вытек глаз, а доится, холера, как водокачка. Яйца от хохлаток… Птицы не райские — земные». Ел вареное мясо, морковь, огурцы, лук и масло, а потом сворачивал остатки в узелок и, вздыхая, ложился вздремнуть.
— Так вот я и говорю… Домишко тебе с огородом и жену — и живи!
Белугин передернул плечами, перебил Хмырова:
— Зачем это? Зачем? И не в этом дело. Человек запутался, как рыба в сетях. Бьется, бьется, а плыть не может. — И обратился к Ниткову, оглядывая его с ног до головы: — Тебе, Мокеич, себя ладить надо.
— Куда уж, налажен! Поздновато вроде, — обиженно ответил Нитков.
— А что ему, не мальчишка! — не уступал Хмыров. — Один, скажем, хозяйством живет и на производстве честь честью. Другой с женами воюет. А с ними натощак трудновато! Иногда надо уступить, а иногда наступить. Совет тебе дам, Нитков: люби жену, как душу, а тряси, как грушу! Я тоже свою трясу. Вот она у меня где, — засмеялся Хмыров и показал, где у него жена, вытянув кулак.
— Вот он их всех и трясет, а все равно жизни нет, — отрезал Белугин.
— Нету, это верно, — согласился Нитков.
Они прошли мост и зашагали по булыжнику заводской площади к главному входу. Ваньке все было понятно из разговора, особенно он прислушивался к Хмырову, и сейчас почему-то слова его вызывали протест: тот говорил прямо и определенно, видно, живет этот человек скаредно и круто. Ниткова ему было жаль. Ванька вспомнил свои мысли о невестах. Конечно, у него все будет по-другому, жить так, как Нитков, он не будет. Непонятно только, почему Белугин сейчас такой раздражительный. Ванька относился к нему с почтением. Белугин первый встретил его на заводе, поставил работать рядом с собой, учил, как держать вагу и стаскивать опоки, чтоб не устать сразу, и всегда покачивал головой, если что не так.
В первый же день он пригласил Ваньку к себе домой и представил своей жене, сыновьям — художнику и инженеру:
— Вот новенький в цехе. Наша кадра!
У Белугина добрая и ласковая жена, «тетя Варя». Она покормила его ужином и показывала картины и рисунки сына, который ушел в кино.
Сейчас Лопухов смотрел в широкую спину Белугина и старался вслушиваться в его слова.
У Белугина шея как у борца, голова седоватая, большая и подстрижена под бокс.
— Все мы как чугунные опоки. Выбивать надо, вытряхивать из нас все, что сгорело. Ты не слушай, сынок.
Лопухов подошел, радуясь, что раздражительности
— Ну, наша кадра, что кислый такой, нос повесил? Настроение плохое?
— Не знаю, — грустно ответил Ванька, чувствуя теплоту руки Белугина. Так обнимал когда-то отец, когда ему было хорошо.
— Надо знать. С плохим настроением в цех входить строго воспрещается. Будь я на месте директора, издал бы такой приказ. Понял? Дело делать идешь, не на прогулку. Голову опустишь — ерунды можешь напороть. Человек должен радоваться.
— Чему радоваться-то? — спросил Ванька.
Ему хотелось поговорить с Белугиным, довериться ему, но о чем говорить, он не знал.
— Чему? Жизни. На работу надо как к невесте ходить, а не просто потому, что зарплату дают. И радоваться надо тогда, когда дело в руках горит. Вот они двое, — указал Белугин на шагавших впереди Ниткова и Хмырова, — по двадцать лет на заводе, а все равно рабочими не стали. Не лежит у них душа к рабочему месту. Вот и песни нет. Ты думаешь, написал заявление, оформлен — и уже рабочий… Э-э! Нет…
— Это я понимаю, — согласился Ванька и доверительно: — Трудно мне работать…
— Оно понятно, мы не с печенья пыль сдуваем. С железом дело имеем. А сталь для человека все равно что хлеб. Ты думаешь, все мы рабочие? Что работа грязная да трудно — это всем видно. Но и среди нас кому рубли нужны, а кому еще в работе петь хочется. Работа! Не люблю я это слово. Не то оно. Работа кормит. А вот… дело. Это здесь, — Белугин постучал себя по груди, — в душе, в жизни. Я тоже раньше уставал. А почему уставал? Не любил. А полюбил — и понял, что, зачем и куда, по-другому петь стал. Ну, известно, чем больше любишь, понятно, больше сделаешь и других уважать станешь, крепко, на всю жизнь, как товарищей. Тогда, брат, и душа хорошеет. И на завод идешь как к себе домой.
— Я плохо спал сегодня, всю ночь думал… Вам хорошо — вы на ноги встали, — сказал Ванька и покраснел.
— Во, во! Это здорово подметил. На ноги! Не сразу, а несколько десятков годков каждый день на ноги становлюсь. Главное, чтоб все стало на место у человека: дело, любовь, чтоб товарищей полно. Смотришь — и началась жизнь! У тебя, я вижу, не началась еще. Вот и трудно тебе, и ночь сегодня не спал… Начать жизнь не трудно… А вот какую?! Можно и как Нитков прожить, да стыдно себя и других обманывать. Вот он прожил целую жизнь и сегодня понял, что прожил ее не так. По-настоящему-то жить не просто. Настоящая жизнь, она мимо него прошла. Так и не понял — у него любовь к делу на рубле замешана. Живет в свое удовольствие… Вот наговорил я тебе сколько!
— Подходим, — кивнул Ванька на ворота цеха.
— Вот придем в цех. Разные люди мы. А ты присмотрись к каждому. Понаблюдай, что у кого на душе, послушай. Плохое — отбрось, хорошее — возьми.
Они вместе вошли в цех, и первое, что увидели, — гудящее пламя.
…Уже прошло три часа — три заполненных опоками конвейера, а Ванька все не мог почувствовать, что пришел в цех как домой. Все было так же, как в первый день, только сегодня за три часа он устал больше, чем в прежние дни.