Золотаюшка
Шрифт:
И настала ночь осторожной любви, когда они были одни на всем белом свете, в тишине, одни под крупными звездами над головой. Они лежали в траве, далеко от дороги, под мохнатым кустом колючего татарника, рядом с березовыми поленницами дров и не дотрагивались друг до друга, чего-то ждали или чего-то им не хватало.
— Федя, а не развести ли нам огонь? — подсказала Галия, расстегивая кофту. Косы упали на траву, бледным огоньком сверкнула на ухе золотая сережка.
Сооружать кострище он умел. Повозившись с березовой корой, нащипав ножом щепы от полена, он вздул пламя, зачихал, отгоняя дым, и прикурил от уголечка
Галия, освещенная огнем, отводила лицо от кострового жара и, подняв руки, прикладывала косы на затылок. Упругие груди выбились из-под кофты и словно тоже грелись. Глаза, полные веселья и восторга, широко раскрыты, они были черными на золотом от света лице, и в их зрачках метались искры, а когда искры гасились густыми ресницами, в глазах покоились настороженные светлячки. Юбка у нее задралась, открыв большие ноги, и он смотрел на них, взгляд притягивали круглые колени и тяжелые белые бедра. Он придвинулся поближе и обнял Галию за плечи, приложился щекой к ее нежной прохладной щеке, и, когда Галия вздохнула, его рука легла ей на грудь и замерла. Грудь заколыхалась, и он почувствовал щекой, как вспыхнули ее щеки. Она нервно засмеялась, отвела его руку и сказала шепотом:
— Вот когда поженимся, — вся твоя буду.
Гладил ее теплые колени, ему тоже стало жарко, и он глотал ночной воздух, слыша, как пугливо трепыхается в груди его сердце. Молчали оба. Костер разгорался, выстреливал искры и полоскал туманные дымы в густой дурманящей ночи.
— Смотри, сколько звезд на небе! — сказала Галия.
— А когда мы поженимся?
— Там, наверное, люди живут… Когда посватаешь.
— Конечно, и там люди. И там кто-нибудь сидит у костра. Посватаемся сейчас?
— Нет. Сейчас еще рано. Вот скажу всем: братьям и матери, тогда тебя позову.
— Давай завтра?!
— Давай… завтра. Ой, не кусай мои губы. Что-то я полюбила тебя, Ромашкин.
— А за что ты меня полюбила?
— Снишься мне часто. А сны все какие-то странные. И все время с тобой беда. Помочь надо. Несчастливый ты.
— А-а. Сонная, значит, любовь.
— Нет-нет! Радостная, наяву, когда вижу тебя. Это только во сне тебя жалко.
— А вдруг разлюбишь? Я ведь чуть косой и чуть хромой.
— Не смейся. Татары навсегда любят.
— У нас говорят: навек!
Галия опрокинулась в травы, и раскинула руки, и закрыла глаза, и улыбнулась. Он долго рассматривал ее, радуясь тому, что все это не во сне, не наваждение, а взаправду, здесь, в степи, предположил, что и ее смех, красота, и вся она будут его, на всю жизнь, если они поженятся.
Он пошевелил палкой в костре, подбросил в красные угли несколько поленьев и снова закурил. О том, как и где они будут жить, он еще не думал, перед глазами стояла в новом белом платье улыбающаяся Галия и ждала, когда ее любимый, будущий муж, Федор Ромашкин подойдет к ней, возьмет за руку и поведет прямо на свадьбу. Все это видение было празднично и сказочно, и каждый день будет таким же радостным, и живые любящие глаза Галии тоже будут с ним рядом каждый день. Он долго курил, задумавшись, все еще не веря
Галия приподнялась на локоть и, грызя травинку, спросила:
— Федор, а Федор. А ты меня тоже любишь?
Он ничего не ответил, только тихо засмеялся, опустился рядом, и она неторопливо закинула ему за шею вольные, полные руки.
…Однажды тихим утром прискакали три всадника и, ругаясь по-татарски, окружили шалаш. Под топот и ржание коней Галия вышла им навстречу, подняла руку, приказала, мол, тише, а то объездчик проснется. Это были ее братья. Наверное, мать пожаловалась им на нее, когда они, все трое, навестили дом, приехав из Урал-Тау, где работают на конезаводе. И вот сейчас, не поздоровавшись, злые и разгоряченные, на жилистых гарцевавших жеребцах, они стали наезжать на нее и кричать, а она, раскинув руки и пятясь, загородила собою шалаш. Сдерживая коня, громче всех отчитывал усатый с жестким лицом — старший брат.
— Мы недовольны тобой, Галия. Мать проклинает тебя. Есть обычай, нарушать который никому не позволено. Ты должна находиться дома, а не бегать к объездчикам по ночам! А?
Галия взялась за уздечку, остановила коня, повернула лошадиную морду в сторону дороги и рассерженно крикнула:
— Уезжайте! Я сама решу, как мне быть. За вами и за вашими женами я ведь не подглядываю.
И рассмеялась. Платок съехал с головы, развязался, открыв румяные щеки и переброшенную через плечо черную толстую косу.
За дорогой и полями темнела на горизонте далекая синяя гряда Уральских гор, и над нею в утреннем небе сиротливо маячило зябкое солнышко. Старший брат продолжал:
— Ты у нас одна. Наша младшая сестра. И мы за тебя отвечаем.
— Я не маленькая. Сама за себя отвечу. Не мешайте нам. Как не стыдно. Фу!
Средний нетерпеливо выругался:
— Хватай ее за косы!
Младший с круглым лицом ухмылялся, скалил белые зубы и поводил печальными глазами:
— Галия! А как же Салим?
Она ответила:
— У него и там много невест. Сколько раз он уже сватался и к Флюре, и к Кадиче, и к Дание. Хватит с него.
С улыбкой позвала из шалаша:
— Федор!
Ромашкин проснулся, услышав свое имя, натянул быстро сапоги и, пригибаясь, вышел, зажмурился от света. Все замолчали. Галия взяла его за руку.
— Вот мой жених.
«Жених» рассмотрел всадников, почувствовал себя неловко и, услышав шепот Галии: «Это мои братья. Берегись!», наигранно присвистнул:
— Ого! Какой у нас почетный караул! Здравствуйте!
Братья молча уставились на него. Ромашкин стоял перед ними выпрямившись, в своей немудреной походной одежде, сбитых пыльных сапогах, с непричесанным чубом, под которым голубели зоркие глаза, и тихая улыбка раздвигала добродушные большие губы. «Мордастый, в общем», — обругал он себя и, откинув пятерней волосы со лба, повернулся к Галие.
— Полейте мне, прошу вас.
Он обратился к ней ласково на вы, чтобы поддразнить ее братьев. А то, что Галия назвала его женихом, так это никого не касается. Братья поняли насмешку, злились, что объездчик спокойно и тщательно моет руки и лицо, а он наблюдал за ними краем глаза, гадая, посмеют ли они тронуть его и как считать — на посту он сейчас или нет.