Золото прииска «Медвежий»
Шрифт:
Поселок неофициально именовался Шанхай и название свое вполне оправдывал. Скопище кое-как слепленных деревянных домишек, старые бревенчатые бараки, грязь по колено, шпана и поголовное пьянство…
С помощью своего двоюродного брата я вскоре присоединился к одной из шаек, промышлявшей кражами железнодорожных грузов. Меньше чем за год я уверенно прошел путь от застенчивого деревенского паренька до полублатного недоросля, одетого по последней тогдашней моде: широченные брюки-клеш, длинный пиджак и плоская кепка-блин. Забросил учебу, начал привыкать к вину, ресторанам, хорошей жратве и вытатуировал на левом предплечье вещую фразу: «Не забуду мать
Я носил в кармане финку с наборной плексигласовой рукояткой и гордился, что меня побаиваются даже взрослые мужики.
Красивая жизнь кончилась быстро. Я пришел в себя в заплеванной душной камере следственного изолятора, куда тесно сбили три десятка арестованных малолеток. Там нагляделся всякого. Воровская веселая жизнь обернулась такой изнанкой, что блатная шелуха слетела с меня за считанные дни.
Я видел, как калечили, избивали до полусмерти, отбирали еду и одежду у слабых. Как неделями держали в грязи под нарами изнасилованных оплеванных мальчишек… И все это делали «свои»! Я видел, как долго и старательно выжигали расплавленной пластмассой на спине у одного из опущенных слово «Машка». Чтобы он не орал от дикой боли, парню затыкали рот грязной тряпкой. После процедуры снова пинками загнали под нары.
И вся эта мерзость так не вязалась с выжимающими слезу строчками про Ванинский порт:
От качки стонали зека, Обнявшись, как родные братья, И только порой с языка срывались глухие проклятья…Меня до сих пор коробит, когда блатные называют друг друга «брат». Какие, к чертовой матери, братья! Нагляделся я этого братства вволю, и многое хотел бы навсегда забыть. Но долго еще по ночам та проклятая камера являлась ко мне во сне с моей деревней и лицами родных. Я, Славка Мальков, загнанный в угол зверек с разбитым в кровь лицом, из последних сил пытаюсь не упасть, выставив перед собой кулаки. Тогда меня спасли крепкие мышцы и злое деревенское упрямство. Я не дал себя унизить, забить и втолкнуть под нары, как это делали с другими.
А на допросах я вел себя по-дурацки, то бишь как истинный блатной и надежный воровской кореш. Отрицал очевидные факты, угрюмо отмалчивался, а там, где отмолчаться было нельзя, брал вину на себя. Я не хотел выдавать своих товарищей и с удивлением читал их показания, где они подробно расписывали, что делал каждый из нас.
— Дите ты, дите, — кряхтел старый капитан-следователь из фронтовиков, — а сядешь как взрослый…
Когда меня с моей дурацкой финкой брали оперативники из уголовного розыска, оплеух и пинков досталось вволю. Следователь на меня не кричал и руками не размахивал. Был он спокойным, много повидавшим на своем веку дядькой, и напоследок, передавая дело в суд, посоветовал:
— Ты там перед судьями не выделывайся… вину признавай, скажи, что раскаиваешься… А то разозлишь их и влупят под самую завязку. А завязка твоя, знаешь, на сколько тянет?
— Догадываюсь…
— На червонец, не меньше, — сказал следователь и стал загибать корявые, испачканные чернилами пальцы. — Грабежи, кражи государственного имущества… все преступления групповые… сторожа до полусмерти избили.
— Я не был!
— Зато в одной шайке околачивался. Холодное
Я кивнул, соглашаясь со следователем, и на заседании суда вел себя, как советовал капитан. Может, поэтому и получил всего шесть лет — сравнительно мягкий приговор для суровых тех лет, когда по инерции послевоенного периода щедро навешивали от червонца и выше.
С Мишкой Тимченко обошлись строже. За машину краденого зерна он получил семь лет, три из которых уже отсидел. Мой тюремный стаж был скромнее: четыре месяца изолятора, месяц этапа от Волги до Якутии и восемь месяцев на «Медвежьем».
Мишка такой же деревенский, как и я. Работал на ферме, в колхозе под Саратовом. Разница лишь в том, что угодил за решетку прямиком из родной деревни, минуя городское «воспитание».
На краденном из родного колхоза зерне Мишка погорел семейно. Вместе с отцом и дядькой. Старики пытались его выгородить, но так как застукали в момент кражи троих, то судья обделять никого не стал. Правда, учитывая Мишкину молодость, дал ему на год меньше. Отец и дядька получили по восемь лет.
Отец отбывал срок на Урале, откуда присылал Мишке короткие письма, написанные химическим карандашом на оберточной бумаге: «Береги себя, Мишаня, и никуда не лезь. А то, что тебя к моторам приставили, считай за счастье…» От дядьки вестей не было. Мишка, вздыхая, предполагал, что тот умер. Возраст за шестьдесят и желудок с войны больной.
Из родной деревни Мишка изредка получал письма и посылки. В письмах мать уныло и обстоятельно перечисляла деревенские новости (примерно такие же письма получал и я), а в посылках приходили затвердевшие как камни пшеничные коржи, сало и вязаные шерстяные носки.
Редкие наши посылки мы ходили получать с Олейником, иначе раздерут, ополовинят блатные. Ну и, конечно, делились с ним, приглашая иногда в компанию деда Шишова.
В дизелисты Тимченко попал случайно, заменив прошлой зимой освободившегося зека. До этого Мишка больше года работал на лесоповале, дошел там до полного истощения и, попав в помощники к Олейнику, сделал все возможное, чтобы не упустить своего шанса выжить. Совершенно не разбираясь в моторах, он сумел за год стать вполне приличным мотористом, мог разобрать и собрать в одиночку дизель и сам вытачивал на токарном станке недостающие детали.
С кормежкой на нашем дизельном участке было получше, чем в других бригадах. Часто подворачивалась левая работа. Приходили вольные из поселка: кому выточить или склепать какую-нибудь железяку, кому что-нибудь починить. За труды перепадали крупа, хлеб или махорка. Платили мало (что с нищеты возьмешь?), но все же хоть какой-то приварок.
В бригаде Олейника Мишка откормился, быстро восстановив утраченные силы, и даже обзавелся подружкой. И получилось так, что с его помощью я впервые узнал близость с женщиной.
На прииске их, женщин, отбывало наказание человек шестьдесят. Старые и молодые, уродливые и красивые, они жили в двух небольших бараках на территории лагеря. Работали женщины в прачечной, на пекарне, в солдатской столовой, уборщицами в штабе прииска и офицерских бараках.
Однажды утром шестерка, посланный Захаром, принес обещанную награду за наше молчание. Мелкий молодой зечок по кличке Петрик с густо татуированными руками отозвал нас с Мишкой в сторону и вытряхнул из грязной наволочки две буханки ржаного хлеба и пять пачек махорки. Бутылку со спиртом он осторожно достал из-за пазухи и передал Мишке.