Золото собирается крупицами
Шрифт:
Наевшись черники, Хажисултан шутя рассыпал несколько корзин у ребят помладше, когда заметил между деревьями Сайдеямал. Девушка сидела на корточках возле кустов, окруживших высокую липу, и старательно собирала ягоды. Хажисултан подошел к ней и высыпал в ведро горсть черники.
— Помочь тебе?
Девушка вскочила, но Хажисултан, как и в первый раз, заступил ей дорогу. Сайдеямал потупила глаза и тут же вспыхнула вся, до корней волос.
— Не надо, агай, пусти меня… — прошептала она.
Хажисултан весело подмигнул ей, взял ведро за ручку и понес. Сайдеямал еле поспевала за ним в своих огромных лаптях, говоря
— Агай, агай, отдай ведро! Я сама понесу!
— Ничего, — отвечал Хажисултан, не обращая внимания на слова девушки, и шагал все быстрее.
Сайдеямал замолчала, но вдруг, оглядевшись, заметила, что они идут к оврагу, заросшему высокой, до колена, травой.
— Агай! — робко сказала она. — Куда ты идешь? Девушки ведь пошли наверх…
Хажисултан остановился, поставил ведро на землю и подошел к девушке. Не зная, что сказать, он отломил ветку растущего рядом смородинового куста и подал ее Сайдеямал:
— На, ешь…
Сайдеямал взяла ветку, но есть не стала и продолжала стоять неподвижно, опустив глаза. Хажисултан взял девушку за локти и на мгновенье привлек к себе, почувствовав упругость маленьких грудей и мягкость живота. Сайдеямал испуганно забилась в его руках, заплакала:
— Отпусти, агай! Оставь меня, отпусти!
— Не бойся, не бойся, — непослушными, дрожащими губами шептал ей Хажисултан. — Я тебя в жены возьму, ты моя, слышишь? — Он силой посадил девушку на поваленное дерево и все крепче прижимал ее к себе.
— Ради аллаха, пусти, пусти! — кричала Сайдеямал.
Но Хажисултан уже не слышал ее, жадными руками он рванул платье девушки и прижался губами к ее губам…
На следующий день троюродная сестра Сайдеямал пришла к матери Хажисултана. Она плакала и грозила опозорить парня перед всем селением. Мать Хажисултана испугалась, что об этом узнают родители Хуппинисы, уже просватанной за парня, и пожелала уладить дело миром — вскоре Сайдеямал выдали за Хуснутдина. Оба, и муж и жена, продолжали работать на Хажисултана и его родителей, — старухе, не хотелось отпускать работящих людей из большого хозяйства…
Но не это беспокоило сейчас постаревшего, обрюзгшего бая. «В молодости каких грехов небывает, — думал он. — Да и Сайдеямал уже старуха, никто и не вспомнит о ее девичьей чести, а если и вспомнит, сказать не посмеет!»
Он шагал по комнате из угла в угол и пытался припомнить, что говорила ему на берегу Сайдеямал. «Знает или нет?» — одна эта мысль, как червь в коре гнилого старого дерева, сидела в нем и точила, точила его…
Когда умерла мать и Хажисултан стал один справляться с хозяйством, он скоро понял, что небольшое наследство, оставленное отцом, мешает ему развернуться во всю силу.
«Разве это богатство — десять лошадей и четыре коровы? — размышлял он. — Будешь всегда сытый, и только! Нужно завести табун лошадей, стадо коров и овец, стать богаче всех баев в округе, богаче самого Галиахмета! Вот тогда будет жизнь, тогда все, что захочешь, станет твоим и ничьим больше… И жены, сколько хочешь жен будут ласкать тебя и исполнять любую твою прихоть!»
Он думал об этом дни и ночи, но ничего не смог придумать, пока счастливый случай не позволил ему встать над всеми, кроме Галиахмета-бая. И как это ему удалось, не знал никто, кроме покойного мужа Сайдеямал — честного и тихого Хуснутдина…
Этого
Так, однажды он взял его и на Верхнеуральский базар… (И было это в тот день, который потом круто изменил всю его жизнь.)
Стоял август, жаркий и душный день, казалось, так накалил землю, что и вечером она еще дымилась, и дробился в густом пряном воздухе далекий горизонт, и опускающееся солнце было похоже на красный уголь в чувале. Они остановились у реки, чтобы напоить лошадь, и решили заночевать тут же, на траве. Хажисултан достал из мешка бутыль с бузой и, выпив, налил и протянул чашку Хуснутдину, разжигавшему костер. Хуснутдин глотнул раза два и, поставив чашку на землю, стал прилаживать над разгоравшимся огнем толстый раздвоенный сук, чтобы повесить на нем чайник. Скоро вода вскипела, и они до ночи пили крепкий чай, мешая его с самогоном и закусывая холодной колбасой из конины. Хуснутдин подбросил веток в костер, огонь, шипя, медленно пополз по сложенному крест-накрест хворосту и вдруг вспыхнул, ярко осветив сидящих, раздвинув темные стены деревьев, вздымая красные языки, похожие на ковыли, вслед за кольцами дыма к темному, усыпанному звездами небу.
Хуснутдин лег на спину и подложил руки под голову. Звезды подмигивали ему, особенно одна, больше и ярче других, и Хуснутдин улыбался. В траве, как бы сожалея о уходящем лете, неугомонно верещали кузнечики. Выше, у реки, тревожно кричала ночная птица: Сак! Сак, сак!
— Эх, жизнь, — вздохнул Хуснутдин. — Кабы узнать, что там, впереди…
Налетевший ветер качнул пламя, повернул и придавил поднимающийся вверх дым, зашуршал листьями ольхи на берегу и так же внезапно стих.
— Тебе что, не нравится мой хлеб? — обижен но возразил Хажисултан. — Или жена твоя умерла? Так вздыхаешь, будто тяжелей и горше, чем у тебя, и беды не бывает…
— Я доволен тем, что аллах послал, я не об этом, — опять вздохнул Хуснутдин. — Это все птица… Все кричит свое сак-сак, я и разволновался, мать покойную вспомнил… Она мне часто эту сказку рассказывала, знаешь?
— Ну, говори!
— Жила одна вдова с двумя сыновьями, а они все рассорились и дрались друг с другом, тогда она прокляла их и сказала: будьте птица ми сак и сук, летите из родного гнезда и ищите друг друга по всему белому свету — и кричите напрасно, зовите один другого… Вот с тех пор и летают эти птицы, старший, Сак, сказывают, умер, а младший все зовет его. — Хуснутдин приподнял голову и прислушался к голосу птицы, неутомимо взывавшей в чаще. — Слышишь? Сак-сак-сак. Мать ругала нас с братом за то, что деремся, а теперь ушел Халфетдин на службу и не вернулся, а я, как птица, все жду и жду его…