Золотое колечко на границе тьмы
Шрифт:
Похоже на мой любимый Севастополь. Там по утрам сбегается к школам такая же смуглая ребятня в таких же голубых форменных рубашках. Только у них галстуки красные, а здесь – бело-синие. Мне это нравится. Белое и синее – цвета моря и парусов. Цвета приморских городов и южного неба…
Ох, а ведь про это надо записать, пока есть свободная минута. И про вчерашнее, и про то, что увидел сейчас.
Я вытаскиваю из чемодана тетрадь в белом картонном переплете.
…Эта тетрадь и теперь передо мной. Исписанная, потертая, с выпадающими листами. С адресами гаванских знакомых – учителей, мальчишек (т
Я, случается, листаю эту тетрадь. Но не часто. Чаще листаю свою память. Она что-то отбросила напрочь, а что-то сохранила навсегда: лица, встречи, краски, картины. Случайные, казалось бы, эпизоды. Моментальные, но не забытые впечатления. Времени виднее, что оставлять человеку.
Сначала я думал, что эта тетрадка поможет мне написать книгу – сразу после возвращения, по горячим следам. За месяц жизни на Кубе материала набралось так много, что пиши в любом жанре. Хочешь – серию репортажей "Под солнцем Гаваны", хочешь – приключенческую повесть о кубинских ребятах времен революции…
Почти ничего я тогда не написал. Только несколько заметок для журнала "Пионер".
А тетрадь лежала, лежала… Вместе с пачкой фотоснимков и рулоном любительской кинопленки…
И вот через двадцать с лишним лет, когда и Куба уже не та и пообрывались знакомства и переписка, и давно выросли ребята, с которыми я подружился в Гаване, все чаще слышу я, как в городе на берегу Мексиканского залива кричат петухи. Правда слышу. На рассвете.
Казалось бы, какой смысл писать это с е й ч а с?
Но, может быть, потому и тянет к карандашу и бумаге кубинская тема, что время тех встреч стало далеким. Почти таким же далеким, как детство, как студенческие годы. Времена эти переплетаются в памяти, вытягиваются в причудливую цепь событий и воспоминаний. Звенья этой цепи связаны по своим законам, неподвластным строгой хронологии. И тогда ярче, живее, интересней встает перед глазами прошлая жизнь.
А она, эта жизнь, нужна ли кому-то, кроме меня? Возможно, что вовсе не нужна.
Но вдруг рассказ о прошлом разбудит отголоски памяти еще в чьей-то душе? Ведь мы все – рядом друг с другом на этой Земле. Все мы – похожи…
Едва я кончаю запись в тетради, как трезвонит на гостиничной тумбочке телефон. О, Господи, кто мне может звонить здесь, на другом полушарии нашей матушки-Земли?
Оказывается, Мадам. Накануне мы с ней поругались (очень уж она изображала начальницу), но сейчас голос ее сладок, даже кокетлив:
– Буэнос диос, компаньеро Слава! Через десять минут мы собираемся на площадке у лифта и спускаемся в ресторан завтракать. Надеюсь, вы хорошо спали?
Я изысканно благодарю ее на смеси испанского со средне-уральским и натягиваю белую рубашку.
Ресторан – роскошен. Стулья – позолоченные. Но спинки у них страшно неудобные, выгнутые вперед, сидеть приходится нагнувшись и выпятив зад.
Завтрак – бифштекс из рыбы, соки и целая груда какой-то кислой травы. Вкус и степень жесткости бифштекса таковы, что я вслух вспоминаю исполинскую рыбу-меч, которую в здешних водах поймал когда-то знаменитый хемингуэевский Старик. Мадам возмущенно округляет глаза. Куба – бедная страна, все отдавшая для революции! Поэтому всякие намеки на скудость здешнего меню нетактичны, аполитичны и безнравственны.
А я что такого сказал? Просто вспомнил Хемингуэя – у него здесь были любимые места.
Дабы не допустить нового политического промаха, я молча налегаю на траву. Большинство наших "компаньерос", попробовав ее, незаметно морщатся. Но я поливаю этот силос рыжим соусом и лопаю, как корова. У меня авитаминоз. Официант, потрясенный способностью русских поглощать неимоверное количество хлеба, приносит одну корзину булочек за другой.
Мадам наставляет нас:
– В одиннадцать часов придут товарищи из «Унеака» – это Союз кубинских писателей и художников – приведут к нам постоянного сопровождающего, и начнется культурная программа. А до этого часа можно отдохнуть или погулять. Но не советую отходить далеко от гостиницы. Мало ли что…
Это уж фиг вам, компаньера Мадам!
Мы с Барбудо перемигиваемся и спешим к выходу.
Город распахнулся нам навстречу, едва мы шагнули из отеля. Белый, шумный, дружелюбный. С запахами нагретых камней, асфальта, бензина и чего-то незнакомого – тропического. Наверно, так пахла здешняя зелень.
Сразу же – веселые голоса и смех. Это учительница-негритянка вела по тротуару вереницу школьной малышни в бело-синих галстучках. Ребятишки разом узнали в нас иностранцев, замахали руками, заулыбались. А кто-то и загримасничал, погладывая на наши фотоаппараты: вдруг вздумаем снимать. Учительница тоже поулыбалась нам. А дольше всех сияла улыбкой и махала коричневой ладошкой курчавая черноглазая девчушка. Пока не свернула за угол.
Под ногами плиты с цветным антильским орнаментом. Над головами – белые этажи и верхушки пальм. И какие-то памятники на перекрестках и маленьких площадях. На одном – в виде белой колонны – сбита макушка.
Шли навстречу морщинистые черные старухи в соломенных шляпах и с сигарами в редкозубых ртах. Шагали солдаты – у каждого из открытой кобуры картинно торчала рукоять кольта. Девицы в пестрых юбочках – самых что ни на есть «мини» – одаривали нас пунцовыми улыбками. Улыбки казались не менее жаркими, чем воздух Гаваны.
Впрочем, жару то и дело прогоняли порывы ветра. Прохладные, похожие на взмахи громадных влажных крыльев, радостно пахнущие морем.
Ветер летел от набережной, которая (мы уже знали) называлась Малекон. Массивный гранитный парапет отгораживал Гавану от Мексиканского залива. Залив сверкал синевой и пенистыми гребешками.
И мы с Барбудо поспешили туда – на встречу с тропическим морем.
Через парапет летели брызги прибоя. Внизу, под ограждением, лежали желтые громадные камни, а между ними – квадратные углубления: словно кто-то нарочно вырезал в скалах неглубокие бассейны. В этих каменных ваннах резвилась голая коричневая ребятня.