Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл
Шрифт:
– И не доверяй Зое. Правнук испугался:
– Что ты говоришь?!
– Ведь она тебе тайно изменяет.
– Не могу поверить…
– С гридями Усолом и Перехватом. Ты в Тысменицу на охоту, а она на прелюбодейство.
– Я ея убью!
– Убивать не надо, но имей в виду. И веди себя с нею осторожно. Тот, кто предал единожды, не надёжен и в остальные разы.
– Предок посмотрел на него сочувственно.
– Будь разумен, внуче. Ходишь на краю бездны. Не сорвись.
Осмомыслов наследник многое хотел ещё расспросить, но проснулся. Было раннее утро. У открытого
– Кыш, мерзавка!
– крикнул ей Олег.
Та обиженно пискнула и, вспорхнув, улетела. Вспомнив о словах старика, княжич перекрестился. Боязливо пробормотал:
– Тятеньке один год… Зойка изменяет… Верить ли сему?
Верить не хотелось. Он накинул кафтан и отправился в одрину к жене. Женщина спала, разметав по подушке спутанные чёрные волосы. А под простыней колыхалась от мерного дыхания хорошо прорисованная пышная грудь. Муж бесцеремонно отбросил простынку и с каким-то остервенением, дико, по-животному, овладел супругой. Испугавшись, очнувшись, Зоя затрепетала, начала сердиться, гнать его, скулить. А Олег только распалялся, действовал грубее, озлобленней, вроде бы хотел отомстить, продырявить её насквозь. Наконец, поняв бесполезность сопротивления, дочка Янки отдалась ему безучастно-расслабленно. А когда он, закончив, откатился на бок, судорожно прикрылась и пробормотала с укором:
– Нешто любящие мужья поступают так? Ссильничал меня, словно бабу на сеновале. Грех, Олежка, грех!
Он ответил хмуро:
– Лучше бы молчала. Мне известно всё.
– Что? Не разумею.
– Про твою «преданность» любимому мужу.
– Ты меня в чём-то подозреваешь?
– Не подозреваю, а точно знаю.
– Говори.
– Говорить неохота. Я - в Тысменицу, а ты к малолеткам…
– Ложь!
– У неё вспыхнуло лицо, и от этого она стала ещё прекрасней.
– Плюнь тому в глаза, кто сказал такое!
– Пересохло во рту, и слюны не хватает.
– Хочешь, поклянусь - чем угодно? Жизнью, здоровьем? Чтоб язык отсох! Чтобы громом меня убило!
– Не смеши.
– Я чиста перед тобою и живу во время твоих охот как Христова невеста!
– Зоя перекрестилась.
Княжич посмотрел на неё внимательней:
– Мне сказали точно, что ты злодейка.
– Врут! Нарочно! Дабы нас поссорить.
– Молодая женщина прильнула к нему, начала гладить, целовать.
– Милый мой, единственный. И всегда желанный. Верь мне, я твоя безраздельно. Обожаю. Боготворю!
Он вначале без удовольствия принимал её ласки, не хотел сдаваться, но потом природа взяла своё, плоть восстала, и супруги уже целовались страстно, растворялись друг в друге совершенно и стонали, изнемогая от вожделения… Так Олег пренебрёг одним из советов Чарга. А ведь зря: Зоя в самом деле иногда позволяла себе маленькие вольности. Зная добрый характер мужа, ничего не боялась; чувствовала власть над ним, презирая в душе за его доверчивость. Повторяла мысленно: «Никуда не денется. Захочу - буду вить верёвки». И вила постоянно.
Но второй совет не давал княжичу покоя - об отце и брате. Говорить родителю напрямую, что тому обещано жизни только год, сын, конечно, не стал: побоялся
– Вот родится у Васькиной Феодоры княжич или княжна… Не позвать ли братца Якова на крестины? Всё ж таки его внук… или внучка…
Ярослав обычно относился к упоминаниям об опальном отпрыске с раздражением, доходящим порой до вспышек ярости. Но на этот раз неожиданно встретил предложение младшего наследника с интересом, даже как-то радостно:
– Знаешь, я и сам давеча подумал… Годы мои преклонные, а уйти в могилу, не простив уродца, было бы прискорбно. Ты не сомневайся: данному мною слову изменять не хочу - и ему престола не завещаю. Галич только твой! Но зачем совсем уж упорствовать и гноить несчастного? Хоть какой-никакой, а сын. Дам в кормление, например, Перемышль. Пусть переберётся со своей попадьёй окаянной, коли так случилось… Я ведь тоже разрывался между Ольгой Юрьевной и Настасьей… Эхе-хе, грехи наши тяжкие!.. И коль скоро ты сам поднял этот вопрос, я, пожалуй, пойду навстречу. Нынче же отправлю гонца в Путивль. Как ты думаешь?
Младший вида не подавал, что ему разговор этот неприятен, шелестел пергаментами по-прежнему, кротко покивал:
– Так и надобно поступить, отче. По-христиански, по-человечески. Я тобой горжусь, ты великий князь!
Осмомысл поёжился:
– Мальчик мой, мальчик мой! Как нам мало отпущено жизни! Не успел оглянуться - весь уже седой и в морщинах. «Всё ещё впереди!» - казалось. Без конца откладывал «на потом». А упущенные мгновения никогда не вернутся. Ты себе представь: ни-ког-да! Недодумал, недолюбил, недостроил, недоузнал… Лишь сыра-земля впереди. И забвение - моментальное, неизбежное забвение - мир уйдёт вперёд, про меня забыв…
Сыну стало жалко отца - встал перед родителем на колени и поцеловал край его кафтана. Произнёс душевно:
– Не забудут, отче. Галич станет помнить всегда. Славное твоё время, возведённые храмы и монастыри, школы и приюты. Силу, мощь, достаток! Бедную мою маменьку… Ты войдёшь в анналы.
Ярослав невесело усмехнулся:
– Если только крохотной строчкой!
– От иных не остаётся ни единой буковки… Растворилась дверь, и вошёл взволнованный Миколка Олексич:
– Батюшка, мой свет! Горюшко у нас. Не вели казнить, а вели слово молвить.
– Так скорее ж молви!
– разрешил правитель.
– Болеславушке Святославне дурно сделалось. Где стояла, там и упала, болезная. Отнесли в одрину и хлопочут возле нея, но она покуда без чувств.
Сделавшись бледнее извёстки, Осмомысл поднялся:
– Что ж такое, Господи? Вроде не хворала ничем… Вызвать лучших лекарей, знахарей - всех, кто понимает. Умереть не дадим!
– И заторопился к снохе (а фактически - жене) в терем.
Вскоре к Болеславе возвратилось сознание, но с постели встать уже не смогла - что-то жгло её изнутри, подрывая силы. Никакие средства не помогли. За неделю растаяла как свеча и скончалась в муках. Мы теперь бы сказали - скоротечное белокровие; но тогда просто говорили - «трясовица» и «потягота». В общем, «Бог забрал».