Золотое пепелище
Шрифт:
«К чему все это? Зачем надо было вопросы все эти задавать, мнением интересоваться – чтобы вот так развернуться и уйти?»
В этот момент Пал Палыч, как будто услышав сердечное это, щенячье скуление, повернулся и даже милостиво сделал пару шагов обратно.
– Насчет ограбления мысль неплохая. Знаешь, лейтенант Шурик, может, и прав ты, и Нюрка не особо-то насвистела. Я почему вспомнил: видел как-то у Ирины Владимировны
Последнюю фразу Пал Палыч произнес уже как бы в воздух, удаляясь.
Тупо поглазев в заросли, куда канул Волков, потом – на безмятежную гладь водохранилища, затем – внутрь пустой своей головы, Шурик затосковал.
«Что это было? К чему? Почему, в конце концов, мне доверился, а не муровцам?»
Ответа, объяснения происшедшему не было, никакой логики не находилось. Уловил лишь общий посыл: встал на табуреточку, рассказал стишок, блеснул познаниями – молодец, а теперь не твоего ума дела, отправляйся по своим кастрюльно-самогонным делам.
Чередников вздохнул и отправился.
Прошло еще порядка пяти – пяти с половиной дней. Капитан Макаров, сменив гнев на милость, снова стал самим собой – славным, несколько язвительным старшим товарищем, готовым всегда наставить на путь истинный (если будешь помалкивать и слушать). Чтобы «приучить к самостоятельности» – капитана Порфирьича терминология, – он теперь сажал подчиненного на прием, сам куда-то отъезжая. Сперва на час, потом на два, потом вовсе на полдня – Шурик скрежетал зубами: «Как к горшку приучает!» Потом, видимо, убедившись, что, оставшись один, «детсадовский» все дело не завалит, и вовсе огорошил: все, собираюсь в отпуск. Не было тут никакого коварства: он еще когда говорил, что лет десять не бывал в тех краях, и то, что наконец собрался, говорило о том, что он вполне доволен процессом чередниковской эволюции.
Да и сам Сашка в иное время, может, лишь ручки бы потер: как же, такая возможность проявить себя! Однако за время службы в Морозках он совершенно убедился в том, что проявлять себя тут не в чем. Никаких дам в бальных
Однако огорчает то, что ничего нового – сплошная текучка, разве что публика почище. Не просто шабашники устраивают пьяный мордобой со своими «коллегами», а те, что с дачи драматурга Сошникова – с теми, кто отделывает домик режиссеру Маслаченко. Или вот дебош прилюдный, пьяный – ведь не просто какой-то дядя Вася в трикошках бузит, а заслуженный трагик и характерный старик Спесивцев. Вот этот порадовал, погулял он до такой степени широко, что даже железобетонный Макаров, не сдержавшись, начал составлять письмо в Союз театральных деятелей.
Правда, только принялся и начал, но не успел, поскольку Спесивцев – оказавшийся, к слову, совсем не стариком, а бодрым сорокалетним бугаем с громовым басом, – протрезвев, зачастил в отделение, точно в профком или на репетиции. Сперва с апломбом разъяснял «темноте», что творческая личность нуждается в некоторой разрядке. Потом, когда Порфирьич, хмыкнув, посоветовал не размахивать руками, принялся изрыгать угрозы – сперва неявные, потом прямые, намекая на вхожесть в разнообразные кабинеты.
– Прошу покорно в кабинет, – по-змеиному улыбнувшись, пригласил капитан.
О чем они там переговорили за закрытыми дверями – неизвестно, но «старик» ушел сконфуженный. А потом снова принялся наносить визиты, но уже ныл. Дав ему как следует унизиться и оскорбиться, Макаров сжалился. И письмо отложили до времени, и протокол о правонарушении куда-то волшебным образом делся.
– Да просто все. Как замаячит перспективка быть отодвинутым в очереди на квартиру, так они сразу вежливые слова вспоминают, – объяснил капитан произошедшую со Спесивцевым метаморфозу.
Он сначала давал опозориться подчиненному, а потом появлялся именно тогда, когда у подчиненного от общения с каким-либо особо творческим фруктом начинал дергаться и слезиться глаз. Разделавшись с ним, совершенно не по-капитански потерев ручки, Порфирьич неформально заметил:
Конец ознакомительного фрагмента.