Золотое руно

Лебедев Василий Алексеевич

«Нельзя, нельзя, — говорил себе Иван в последнее время. — В лесу человек лесеет, в людях — людеет. Человек должен виться около человека — вот жизнь…»

Урко вернулся не скоро, но пришел точно к тому месту, где ждал его Иван. Он шел по своей же, еле приметной лыжне, поскольку в низине, под соснами, наст был тонок и слаб. Приблизившись, Урко похлопал Ивана по плечу, поднес часы к самым глазам, рассмотрел время и покачал головой: пора.

Как по тонкому льду, осторожно двинулись они по лыжне. В одном месте, на каком-то невидном подъеме,

Иван поскользнулся, неосторожно хлопнул лыжей и ударил палкой по дереву. Урко сразу встал как вкопанный, словно его пронзили, и прижал палец к губам. Иван готов был рвать на себе волосы, но он лишь до тошнотной икоты сжал челюсти и подвел от страха живот.

Левее их и немного позади послышался какой-то стук — казалось, где-то хлопнула дверь. Они долго стояли не шевелясь, даже не поворачивая головы. Прошла вечность, и они двинулись дальше.

Урко шел еще медленнее. Наконец они достигли подошвы холма. Урко снял лыжи, Иван — тоже. Дальше, наверх, они пошли пешком, держа лыжи в руках. Шли по-обязьяньн — след в след. На склоне не было ни дерева, ни куста — все голо, и потому здесь было светлее.

«Граница», — с тревогой и радостью подумал Иван.

Он уже видел на фоне темного неба неровный серый горб холма, с которого по ту сторону придется ему съехать вниз. Рядом — слева и справа — громоздились такие же оголенные вершины невысоких пограничных холмов, но более сумрачные, неотчетливые.

«Скорей бы!..» — билась одна и та же мысль.

Вот она, вершина!

Невидимый во тьме простор дохнул на потные лица чуть ощутимым движением воздуха.

Как тихо!

Урко надевает лыжи и торопит Ивана. Знаками он показывает, как идет пограничная полоса и как лучше ехать вниз. Иван кивает, вскидывает на вспотевший лоб шапку. Дышит тяжело, отрывисто. Урко прислушивается. Иван — тоже.

Все готово. Вот он, этот миг, к которому он столько времени стремился! Иван улыбается еле заметной в сумраке улыбкой, на глазах слезы. Он видит ответную улыбку Урко. Тот приблизил свое лицо и смотрит в глаза Ивана, впервые не отворачиваясь от его скривившегося рта.

— Урко!..

— Ифана!..

Обнялись.

Позади, внизу — неожиданный лай собак.

— Хювястэ, Ифана!..

— Хювястэ, друг!.. Ох, Урко! Совсем забыл. На том берегу Ифана-ярви неснятый капкан. Возьми.

Лай близко.

На небе — первые намеки на рассвет.

Иван отдает ружье Урко, поправляет мешок за плечами и ставит лыжи на спуск.

— Уходи скорей, Урко! Прощай!..

Иван скользнул в сине-серую муть сумерек. Урко по-прежнему стоял не двигаясь и уже не слыша Ивана.

Но через несколько томительных секунд, там, внизу, где сейчас должен быть Иван, раздался резкий, до нахальства своевольный в этой разбуженной лишь собаками тишине, выстрел.

За ним — второй.

Потом третий.

Урко тихо простонал и прикусил губу, но в это время на той стороне он услышал громкий окрик по-русски и лай собаки.

Урко облегченно

вздохнул, облизал соленую от крови губу и услышал, что сзади вместе с собаками поднимаются к нему люди. Он снял с плеча ружье Ивана, размахнулся и бросил его в сторону.

Рядом послышался шорох лыж финских пограничников, энергично бравших подъем. Палки их взвизгивали о наст, как мимо идущие пули.

Светало…

Столкновение

1

И недели не прожил Дмитриев в родном доме. На пятый день, поутру, загромыхало под окошком — кто-то отчаянно бил палкой по наличнику.

— Тетка Анна! Тетка Анна! — послышался девичий голосишко.

Мать прянула было с постели, но старость и хворь осадили ее.

— Коленька! — простонала она из-за шкафа. — Выйди, милой, не пожар ли? Да шапку-то, шапку!

Он выскочил на скрипучее от морозца крыльцо — пиджак внакидку, рубаха навыпуск, ботинки — вертлявая, несерьезная для деревни обувь — на босу ногу. Под окошком стояла лыжница лет семнадцати, не больше. Глянула на непричесанного, заспанного Дмитриева и еще сильней забарабанила по наличнику.

— Тетка Анна! — кричала она.

— Тихо! — притопнул он. — С ума сошла, что ли?

Она неуверенно отшагнула от окошка.

— Телеграмма вам…

Пока он прикидывал в уме, чья же выросла такая красавица — из их или из соседней деревни, — девушка протянула ему помятый незаклеенный листок с единственной строкой:

«Николай Иванович приезжайте пожалуйста нас беда

Маркушева».

— Спасибо! — буркнул он, и почтальонша покатила назад по скользкой, уже по-весеннему потемневшей дороге.

«Что за черт? И здесь нашли! Ольга адрес дала», — догадался он, подавляя неприязнь к жене. Он не допускал и мысли, что несчастье случилось с ней самой, в этом случае телеграмму прислали бы из дирекции совхоза, дело, значит, касается только семьи Маркушевых.

«Вот тебе и охота, вот и навестил старых приятелей!» — не без горечи думал он, направляясь за дровами под навес, — все равно уж вышел из тепла… Какое-то время он еще колебался, — ехать ли? — пытался посердить себя людской бесцеремонностью, но скоро отошел, примирившись с тем, что ехать все же придется, и немедленно.

— Коленька, чего там такое? — выклюнулась галочкой платка из-за шкафа мать.

— Почтальонша, мама. Телеграмма мне! — Грохнул дровами об пол.

— Что за телеграмма? От твоих?

— Да нет, не волнуйся. Это… из совхоза это… Я сейчас, только печку растоплю.

Мать все же не доверилась голосу сына — в голосе не было лжи, — она выловила его лицо и, пока не выглазила в нем ту же правду, не успокоилась. Однако сердце ее чуяло что-то, да и опыт подсказывал: хороших телеграмм на свете куда меньше, чем тревожных. Хотелось спросить сына — кто писал, зачем, чего кому надо, — но тот сидел у печки, задумавшись.