Золотое руно
Шрифт:
«Та-ак… Что же делать?» — машинально спросил сам себя Дмитриев, медленно выходя в коридор. Он понимал, что разговор с Бобриковым о делах невозможен, а об их взаимоотношениях — не только сегодня, но и и обозримом будущем. Некоммуникабельный человек. Дуб. Однако дуб — дубом, а надо работать, а как работать? Да еще весна выдалась дрянь: затяжная, холодная. Вот-вот настигнет совхозы кормовая нехватка. Тут бы держаться один за другого, делиться, помогать, как в одной семье, одной бедой повенчанной, а уж в отдельных совхозах и подавно надо жить, как говорится, заедино. Хотел Дмитриев и сегодня надоумить директора, чтобы собрал людей обсудить угрозу бескормицы у себя и у соседей,
Дмитриев невольно остановился у дверей, что всегда были распахнуты из маленькой приемной в коридор, глянул через голову секретарши и понял, что кто-то приехал из райкома, — узнал по машине.
Инструктор райкома Беляев приехал спозаранку. Новый «козлик» по прозвищу «крокодил Гена» ловко развернулся у крыльца конторы, из него бодро вышел моложавый человек хорошего роста. Укороченное по моде пальто на желтоватом искусственном меху было вольно распахнуто и открывало серый пиджак да синюю рубаху с черным галстуком. Шапку он держал в руке — очевидно, хорошо работало отопление в этой отлично сделанной машине. Дмитриев на несколько секунд задержался взглядом на новом для него человеке, хотя ему казалось, что они где-то встречались. Беляев потоптался у крыльца, разминая ноги (дорога неблизкая!), и пошел, наконец, в контору. Он, должно быть, ничуть не удивился, что его не встречают, хотя окна директорского кабинета выходили на дорогу, а когда в коридоре столкнулся с Дмитриевым, первым подал руку.
— Здравствуйте, победители! Бобриков у себя?
— У себя.
— Прекрасно… Зайдемте все же сначала к вам в партбюро, нам не мешает познакомиться поближе, теперь нам предстоит работать вместе. Вы не против? — с улыбкой спросил гость.
— Ничего не имею против, — ответил Дмитриев тоже со сдержанной улыбкой.
Он открыл перед Беляевым дверь в тот момент, когда в светлом проеме двери из приемной качнулась тень директора и показалась его фигура. Беляев увидел его углом глаза, но не изменил намерения и шагнул в комнату партийного бюро.
— Свежо тут, однако! — заметил весело Беляев.
— Ничего, мы не кабинетные работники, — ответил Дмитриев, а через минуту, когда они уже говорили на общие темы, как и положено говорить при первом знакомстве, память вытолкнула из глубины лицо этого человека — тонкое, вроде болезненное, но энергичное, в легком прочерке продольных, только намечающихся морщин. «Журналист!» — вспомнил он Беляева, выступавшего года три-четыре назад на каком-то совещании.
— Судя по всему, особых проблем у вас в совхозе нет, если весна не преподнесет крупных неприятностей, — подвел итог Беляев после короткого разговора. — Зайдемте к директору, да познакомиться с хозяйством не мешает…
Директор сидел, погруженный в бумаги гак глубоко, что, казалось, не ждал никого, однако Дмитриев почувствовал в воздухе тонкий запах пыли — приказал секретарше срочно подмести. Беседа в кабинете была недолгой: Бобриков рассказал о текущих делах, о планах на будущее — что же еще для первого знакомства? — и повел, инструктора по совхозу. В свите были и главный агроном, и зоотехник, и даже экономист совхоза, только ветврач Коршунов не прибился, а отстал незаметно у самого скотного двора и поспешил куда-то, озабоченный необыкновенно. Бобриков тоже был озабочен, праздничного в нем было немного, однако вскоре окреп духом, как только заговорил о прошлом и настоящем совхоза.
— А этот молочный комплекс тоже построен при вас? — спросил Беляев.
— А при ком же? Я принял совхоз, когда он только-только зародился, еще сопливый был. Деревеньки
— Кто не идет? — спросил Беляев.
— Рабочие не идут. Привыкли, понимаешь, на своих колхозных полях работать, да так, чтобы дом видать было, вот и не идут. Пришлось власть употребить…
— То есть? — спросил теперь Дмитриев, будто он не здешний, а приехал с Беляевым, но Бобриков только пожевал массивными губами, зарозовел ухом, но не удостоил ответом.
— Так что все построено при мне. На месте этих современных каменных дворов тут догнивали бревенчатые. Приказал все сжечь! Вон стоит водокачка! — указал он на высокую гранату водонапорной башни, стоявшей близ ровного ряда скотных дворов, выложенных из серого кирпича. — Нашел воду на глубине сто сорок метров, зато вода — высший сорт. В домах еще не везде водопровод, но колонки действуют все. А клуб? Вон он, клуб! Красавец! Что ухмыляешься, Дмитриев?
В сосняке, под горкой, усыпанной вытаявшими из снега валунами, красовалось здание небольшого, но уютного клуба. Дмитриев ничего не имел против клуба, клуб неплохой, но у него были причины горько улыбнуться. Нашел бы он что ответить директору, но промолчал. Беляев сразу почувствовал сквозняк меж властью административной и партийной, теперь он чаще посматривал на Дмитриева, будто ловил впечатление от слов директора на его лице.
— Я считаю, что все условия для работы в совхозе рабочему созданы: зарплата, — он посмотрел на экономиста Петрову, отрешенно ходившую в хвосте свиты, будто решавшую на ходу сложную задачу, отложив «семь в уме», — зарплата хорошая, условия труда не хуже, чем на городском предприятии. Техники если и не вволю, то побольше, чем у других.
— Как это вам удалось? — спросил Беляев.
— Храним старую и получаем новую. Если девять тракторов не делятся на восемь совхозов, то кому-то перепадет и два! — озорно прищурился Бобриков.
— Сколько жилых домов у вас?
— На центре — четыре и по бригадам строим. В Буграх уже два двухэтажных дома стоят. С жильем благополучно. Город позавидует! А Дмитриеву опять смешно? Посмотрел бы, как тут люди жили! Прибегут: дай соломы крышу прикрыть, выпиши пол-листа стекла — свету не видим за фанерой! А пьяни, а разболтанности! Никого ни во что не ставили! Привыкли по-колхозному: проголосовали — приняли.
— А что в этом плохого?
— В чем?
— В голосовании? — спросил Дмитриев.
— Ладно умничать, понимаешь!.. Пойдемте дальше.
Они шли к каменному корпусу производственных мастерских, выстроенных лет восемь назад. Территория была обнесена забором, въездные ворота сделаны добротно, и от них влево и вправо тянулась аллея показавшихся из-под снега молодых елочек. Елочки торчали желтыми палками мертвых вершин, и Дмитриеву вспомнилась старинная примета: у плохих хозяев деревья не растут. Он подумал было так о Бобрикове, но хозяином директор был как будто хорошим, и надо было заставить себя освободиться от чувства неприязни к этому человеку. В самом деле, разве не он организовал это мощное механизированное хозяйство? Разве не он, Бобриков, потратил неведомое число дней и ночей, чтобы все это выколотить, утвердить, построить? И что с того, что он плохой по характеру человек? Разве от его характера снижается мощность трактора или падают удои? Дмитриев не задавал себе эти вопросы — они пронеслись в голове и вызвали целую бурю других, не менее весомых, противоречащих первым вопросов. Он понимал, что жить и работать дальше в столь противоречивой путанице настроений ему будет еще трудней, что необходимо еще раз выделить то главное, к чему он уже приходил не раз в своих раздумьях над делами в совхозе, — выделить, проверить и… действовать.