Золотое солнце

Володихин Дмитрий Михайлович

Что им сказать?

— Теперь я с вами.

Префект быстро уводит разговор в другую сторону, а я склоняюсь к Титу:

— Почему эти трое — против меня?

— Кто?

— Вон тот, с камнями в перстнях... Видишь?

— Вижу. Его зовут Корнелий Бревис. Кто еще?

— Одноглазый... да. И этот вот, мелкий, Мозгляк.

— Откуда ты его прозвище узнал? Глабр Мозгляк. Неужели угадал? Он просто дурак и трус. Корнелию Бревису ты когда-то причинил очень большой убыток. А Одноглазый тебя ловил, да не поймал. Его зовут Септимий Руф, он центурион и лучший в этерии на мечах. После меня, конечно...

Тут Гилярус объявил:

— Наш друг и чтимый

всеми нами поэт Глабр принес героическую песнь о царе Квинте Клодии, дабы усладить слух своих друзей. Внимайте.

Мозгляк встал, развернул свиток и принялся читать. Читал он, Аххаш, нараспев и с завываниями, слова там были какие-то незнакомые, я не все понял. В общем, был у них древний царь, он как будто всех предков имперцев привез сюда на кораблях, а эти самые предки спасались от врагов. Тут они всех местных расшвыряли и зажили богато. Мудрый царь. Хвала богам. Мозгляк сначала то в свиток смотрел, то на лица. Потом глаза закатил, потом и вовсе закрыл. Воет.

А мне попался жилистый кусок мяса, никак не могу откусить, сколько надо. Что за чума...

Только он закончил, Корнелий Бревис заявляет каменным голосом:

— Гениально. Лучше этого я никогда ничего не слышал и, думаю, уже не услышу. Никто еще так точно и правильно не говорил о важности кораблей в человеческой жизни.

Арриан:

— По-моему, очень похоже на Сервилия. Больше ничего не могу сказать.

Тит Варвар с ухмылочкой:

— Совершенно правильно заметил наш друг Гилярус: все мы чтим Глабра. Тонкость его творений способна восхитить самый просвещенный ум. Особенно мне понравилось это место... как же... А! Вот: «О воины мои, сейчас нам в бой идти! Сгрудимся же...» И слова как поставлены... истинное удовольствие для понимающего человека... Послушайте: «И окоем пред корабельным строем...» Или вот: «О мужества фиал в сердцах отважных воинов, о ботало судьбы в божественных устах!» Каково? Гений! Гений! Божественный Майориан должен бы целовать стопы у нашего Глабра.

Странно они его тут чтят. И в ноздрю, и в подмышку.

Опять Корнелий Бревис:

— Зато о древних богах наших сказано с почтением. А какие герои были у нас раньше! Теперь все прогнило. Нет фиала мужества в сердцах, даже честного торговца некому оборонить от разбойников... — и на меня поглядывает, косит, как свинья, которую разозлили.

Патрес Бал к откашлялся и тоже заговорил. Этот говорил долго и со вкусом. Сначала, снасть камбалья, объяснял, что ничего в поэзии не понимает. Потом начал про язык: словами всякими под старину вся песнь уставлена, но предки имперцев на самом деле так не говорили, нет, не говорили они так. Тут и я понял, почему не понял половину... Еще Патрес Балк помянул какую-то «Историю деяний», будто бы Аррианом написанную, вроде бы там сказано, что про царя Квинта Клодия — все выдумки. Точно, говорит, в священных хрониках ничего про него не написано. А история у Империи богатая, найдутся непридуманные люди, коих стоило бы похвалить... Зато к богам — он тут согласен с козлом потрошеным Бревисом — почтительное отношение, похвально, очень похвально...

Центурион забурчал:

— Боги наши... хых... слабей курицы... только и умеют... хых... что дурные предзнаменования присылать... тоже, боги! Хых.

— Ты не прав, друг Руф...

Арриан перебил Патреса Балка. Заволновался, древняя история очень ему интересна. На самом деле, то-то и то-то. А последние двести лет, особенно последние пятьдесят лет, все идет к худшему. О! Тут мне стало интересно. Выходит, и на полночь имперских земель было больше, и Ожерелье тоже все

им принадлежало, а не как сейчас: войска для защиты у Империи, Аххаш, нанимают, а живет каждый город сам по себе... Какая же она была, Империя?!

Дальше они говорили между собой в два — в три голоса. Патрес Балк под шумок обратился ко мне:

— Мой друг Малабарка... А ты что думаешь о наших богах? Я полагаю, следует соблюдать умеренность и уважение. Ведь когда-то и вся наша Империя вышла из лона богини...

— Как? Рожают мужчины.

Он уставился на меня, как на пляшущего барана. Что, мол, за чума?

— У нас... женщины.

— Да, — говорю, — ребенок лезет из бабы. Понятно. Но отец стоит рядом, и жрец, связавшись с Астар, всю боль передает ему. Так что у нас отцы трудятся, а матери только носят и извергают.

Вижу: понял. Блеск в глазах появился. Вот, мол, и тут боги, и тут их воля видна!

— Похвальный обычай, отрадно слышать о столь самоотверженном поведении ваших мужчин... Не согласишься ли ты, друг Малабарка, продолжить нашу беседу завтра утром?

— Да. — Я зайду за тобой через стражу или две после рассвета. — Да.

Стоит шум. Вино пьют, расплескивают... Мозгляк и Бревне говорят громче всех, почти орут, улыбаются друг другу. Дураки — они почти что родня. У Бревиса в руке сосуд с вином, горлышко у сосуда с тремя сливами, чтоб, я понял, слуга мог налить сразу в три протянутые чаши. Эйнохоя называется. Бревис лакает из одного слива, среднего, а с двух других струи — на пол. Ему уже все равно. Толстяк сцепился с Балком, очень им, Аххаш, важно, при каком императоре был потерян город Картахан со всей провинцией... Законник чего-то захотел от Одноглазого, за общим гомоном не пойму, чего именно... Снасть камбалья! Бестолковщина пошла.

Тит Варвар осторожненько касается моего локтя.

— У тебя многообещающая слава, Железный Волк...

«Мой друг» он не говорит. Плевать ему на то, как у них здесь принято.

— Лучше — Малабарка, — отвечаю.

— Хорошо. Не желаешь ли размяться на мечах? Это воистину благородное удовольствие, если противники достойны друг друга... Я ценю его выше дружеской беседы, хотя бы и с очень умными людьми.

Он как будто хочет разозлить меня. Вот же, еж морской, иголки топорщит: «Если противники достойны...» Понятно. Гилярус сказал: знакомься с людьми. Так что самое время попасться на уловку Тита. Заманивает, гнилой топляк! Давай-давай.

— Не откажусь.

— Тогда завтра, за две стражи до заката. Ты знаешь, где мой дом?

— Нет.

Тут я вижу, Гилярус ему глазами показывает что-то, головой кивает... Что? Ты, мол, и... Куда он смотрит? Ага. Ты и Харр. У Тита на лице все та же улыбка. Понял, но виду не подает, раздумчиво так, не торопясь, объясняет мне:

— Слева от Вилейских ворот, у самой крепостной стены. Ты поймешь. Там у входа — надпись. Обращение ко всяческим странникам... Могу ли я считать, благородный Малабарка, что мы договорились?

— Да.

— Тогда, если ты не сочтешь это оскорблением, я покину тебя и перемолвлюсь словечком с почтенным всадником Харром...

Всадником? Где конь-то его? Или это звание у них такое? Ладно. Запомнить: Харр — всадник... А я сапожник. Потому что сандалии на мне, а сапог нет.

Вижу, отцепил Тит Варвар «всадника» от Одноглазого. Вывел во двор. Тит руками размахивает, в лицо Харру заглядывает, необычайно важный у них разговор, потроха карасьи. Гилярус живо подобрался к Руфу. Говорят тихо, быстро, отсюда ничего не слышно. Но мне, Аххаш, и не надо слышать, я по губам читаю. Одноглазый: